малейшим чувством самосохранения, она бы дождалась более безопасного момента (или более безопасного места), чтобы пуститься в самостоятельное плавание. Но они с Оливером походили друг на друга сильнее, чем думали: оба были наделены страстными, мятежными душами и всецело повинны в грехе юношеского самомнения.

Алисе недоставало ни зрелости, ни сочувствия задуматься, откуда проистекает стремление Оливера к постоянной лжи. Ей бы и в голову не пришло, что его таланты могут быть сигналом другой, куда большей проблемы. Поэтому у нее не было никаких шансов догадаться, что вранье Оливера порождено не жестокостью, а страхом. Страхом быть отвергнутым, брошенным; страхом бесконечного одиночества. Алиса совсем ничего не знала о его душе – может быть, потому что и не спрашивала.

Со своей стороны, Оливер тоже не предпринимал попыток понять Алису. Его юная жизнь была скучна, безопасна и предсказуемо удобна; он не нес на своих плечах груз скорби или потери – и не понимал, что сломанное сердце, если его вовремя не починить, рано или поздно перестанет биться. А Алиса, чье сердце было сломано вот уже несколько лет, отчаянно нуждалась в жертве, на которой смогла бы выместить свою злость. И сегодня она выбрала Оливера. В эту секунду ее гнев обрел силу настоящей магии: он придал Алисе энергии, адреналина и слепого чувства собственной правоты, которые, хоть и на краткое время, подтолкнули ее к нескольким не очень мудрым решениям.

И первым из них было бросить Оливера Ньюбэнкса.

Оливера переполняли одновременно страх и тоска. Он пулей вылетел из дома Рема и теперь в панике метался по окрестностям, заглядывая под каждый пруд и холм в поисках своей спутницы – но ее нигде не было. Конечно, если бы Оливер знал, куда смотреть, он бы без труда нашел Алису, потому что она и не пыталась спрятаться. По правде говоря, в одиночестве она представляла собой весьма колоритное зрелище.

Алиса сидела посреди леса, подперев рукой голову, и методично перекрашивала лес в электрически-голубой. Она уже несколько раз поменяла ему цвет, потому что никак не могла выбрать нужный оттенок. Наконец девочка покосилась на деревья и, испустив единственное краткое рыдание, подумала: «А может, все-таки в розовый?..» В ту же секунду лес приобрел нежно-розовый тон. Такие забавы с магией всегда приносили ее душе успокоение.

Мой дорогой проницательный читатель, ты ведь уже догадался?

Конечно, стоило бы сохранить это в секрете еще ненадолго – просто так, чтобы подержать интригу, – но гордость за Алису требует от меня немедленно признаться: несмотря на все ее заверения в обратном, Алисе отнюдь не предназначено было стать танцовщицей. Ее волшебный талант заключался в том, чтобы быть живой кисточкой.

Алиса могла изменить цвет чего и кого угодно, не шевельнув даже ресницей. Она могла перекрасить человека в зеленый, дерево в синий, реку в желтый – но и тогда стыдилась своих способностей. Отвергала их. Ненавидела. Отрицала так яростно, что почти убедила себя, будто никакой это не талант. Потому что Алиса – бесцветная Алиса! – могла изменить цвет чего и кого угодно, кроме себя самой.

Поэтому она пребывала в уверенности, что природа наделила ее подобным талантом, исключительно чтобы поиздеваться.

И все же игры с цветом приносили ей странное утешение. Наконец девочка почувствовала себя достаточно уверенно, отряхнула руки и вытащила из карманов буклеты, к которым чуть раньше отнеслась с таким пренебрежением. Хватит уже полагаться на Оливера, который говорит ей, куда идти и во что верить. Настала пора принимать самостоятельные решения – особенно учитывая, что основы Итакдалии были ей теперь известны. Кроме того, вся нужная информация уже находилась у нее в руках – оставалось лишь ее изучить.

И все-таки Алиса не могла сосредоточиться.

Руки девочки дрожали, в мыслях плавал туман. Правда заключалась в том, что она была чертовски напугана. Конечно, Алиса старалась быть сильной – по крайней мере, сильнее своих страхов, – но в глубине ее бежала, разрастаясь, черная трещина. И хотя злость удерживала Алису на ногах, она не могла придать ей устойчивости – и девочка поминутно оскальзывалась, вот-вот грозя упасть.

Алиса была напугана, вымотана и расстроена, но, что хуже всего, ее пожирала тревога за отца. Что с ним делали эти три года? Сможет ли она его найти? Он был в опасности – это Алиса знала точно. Но теперь она знала еще, что Итакдалия скорее вывернется наизнанку, чем отпустит свою добычу. Это будет непростая задача, поняла девочка. Внезапно вся серьезность положения обрушилась ей на плечи, пригибая к земле. Алиса больше не была уверена, что сумеет спасти кого-нибудь, включая себя.

Девочка потерла лицо и осоловевшие глаза. Собрала буклеты; снова их бросила; снова собрала. Ей страшно хотелось отдохнуть, но на это не было времени. Она умирала от желания искупаться, но на это тоже не было времени. Алиса чувствовала себя грязной и оборванной, но все эти неудобства тускнели перед мыслями об отце. Отце, которого она любила. Отце, который покинул ее, когда она нуждалась в нем больше всего. Отце, который заблудился и так и не смог найти дорогу домой. За эти три года не было ни дня, когда бы она не думала о папе. Когда не нуждалась бы в нем.

Алиса скучала по нему с такой яростью, что порой та надламывала что-то у нее внутри. Скучала по нему и по ним – когда они были вместе. Скучала по тому, как они каждый день спорили до хрипоты.

Он убеждал ее, что она красивая, а она называла его лжецом. Они спорили до тех пор, пока она не сдавалась. Он никогда не позволял ей взять верх, никогда не позволял убедиться в своей правоте. Он сражался за нее яростней, чем она когда-либо сражалась за себя.