сопровождал ее от самой красной двери, по-прежнему был рядом с Алисой – но теперь крепко сжимал в зубах ее правую руку и с удивительной для бумажного зверька силой волок девочку по направлению к деревне. Алиса была на самом пороге Трафарета и уже ощущала, какой разрушительный эффект оказывает на нее этот прекрасный и невозможный двухмерный мир. Еще пара шагов, и она стала бы очередной картонной фигуркой, которые во множестве прогуливались по нарисованным холмам. Поняв это, Алиса завопила и начала вырываться.

Однако лисенок не собирался отпускать ее так просто.

Девочка брыкалась и извивалась, но борьба осложнялась тем, что часть ее тела больше ничего не чувствовала. Она словно потеряла реальность, перейдя из трехмерной плоскости в двухмерную – ту, в которой обитал лисенок. Конечно, Алиса испытывала боль оттого, что ее тянут в разные стороны, но как-то не всерьез, умозрительно, – поскольку частично превратилась в нечто другое. Еще она не понимала, что именно тащит в зубах лисенок, который наконец оставил ее в покое и вприпрыжку поскакал к бумажной деревне, – и уж точно не сознавала, насколько плохи ее дела, пока в ушах у нее не улеглось эхо того последнего и ужасающего «тр-р-рык».

Технически она выиграла битву.

Лисенок был обращен в бегство – значит, Алиса победила. Тогда почему она так долго и пронзительно кричала? (Конечно, теперь она это отрицает.) Из-за чего было устраивать подобный шум? И если уж мы играем в угадайку – почему ее вдруг переполнило такое острое и мучительное чувство сожаления?..

Пожалуй, я начну первая.

Если кого-нибудь здесь интересует мое мнение, Алиса сожалела, что сбежала от Рема и Оливера. Сожалела, что вообще покинула Ференвуд. Сожалела, что оказалась в Итакдалии, что ей уже исполнилось двенадцать лет и что она выбрала для Сдачи совершенно неправильный талант.

Полагаю, у Алисы было не менее десятка отборных поводов для сожалений.

В конце концов она поднялась – ослепленная, оглушенная, почти раздавленная непривычной силой непривычного тяготения, – и побрела прочь, гулко переставляя ноги под раскаленными лучами невозможного солнца.

Алисе было мучительно жаль.

Жаль всех. Маму, которая ее не любила; папу, который так не вовремя их оставил; себя, которая не смогла его спасти – и не сумела спастись сама. Алиса шагала, пока не споткнулась, рухнула на колени и ободрала щеку о камни, впервые орошенные чьими-то слезами. Только тогда она осознала истинный масштаб своей потери.

Только тогда поняла, что потеряла целую руку.

Правда, она не истекала кровью. Это было первое, что заметила Алиса. Следом она заметила, что ее правая рука буквально выдернута из плеча, а потом (поскольку разум в полном объеме начал возвращаться к девочке только сейчас) – что она частично превратилась в бумагу.

Там, где должны были хлестать реки крови, покачивались оборванные серебристые нити, а там, где полагалось торчать обломкам костей, гулял странный ветерок. И хотя Алисе хотелось сделать множество вещей – например, согнуть потерянную руку, отвесить себе тумак несуществующим кулаком, наконец, прийти в чувство и уж точно не проронить ни одной слезинки («Все хорошо, я жива, я выживу»), – в действительности она могла лишь тупо смотреть на пустое место, где еще недавно сжималась, разгибалась и шевелила пальцами такая важная часть ее тела. А затем, дорогие друзья, Алиса заметила четвертую вещь.

Вместе с правой рукой пропали и все ее браслеты.

Алиса могла вынести многое, но не потерю целой руки – более того, целой руки с браслетами (как вы понимаете, последняя утрата была самой существенной). У девочки раскалывалась голова, колени сводило судорогой от бесконечной ходьбы – но она все же заставила себя подняться, выпрямиться и переставить ноги; потом еще раз, еще и еще. Алиса впечатывала ступни в грязь, словно железные гири, и каждый шаг казался ударом подземного сердцебиения. Она больше не слышала, не видела, не чувствовала. Удерживать равновесие с одной рукой оказалось неожиданно тяжело, но Алиса не позволяла себе об этом задуматься, пока короста грязи не сменилась мягкой травой, солнце снова закатилось за горизонт, небеса охладила звездная ночь, а сама она вернулась в пространстве, страстно желая вернуться еще и во времени.

Наконец девочка упала на землю.

Она съежилась в траве, только благодаря адреналину удерживаясь от истерики, и на мгновение восхитилась богатством окружающей ее ночи. Над головой у Алисы пылала красная дверь Рема, а совсем рядом, посередине ближайшего нигде, сонно хлюпал илистый пруд. Сверчки расцвечивали ночь мелодиями миниатюрных скрипок; им подпевали невидимые в темноте лягушки. Высокая трава танцевала с серебристым ветром, а луна едва осмеливалась облокотиться на тучное облако, явно начиненное не одной бочкой дождевой воды. Каждый штрих этой картины был наполнен невыносимой красотой. Покой оставался спокойным, несмотря на все пережитые Алисой треволнения, а прямо перед ней, словно отлитый из звездного стекла, стоял со своей неизменной сумкой Оливер Ньюбэнкс.

Оливер Ньюбэнкс, который тяжело дышал, обливался по?том, смотрел на девочку широко распахнутыми глазами и далеко не сразу смог выдавить из себя единственное тихое: