вечером после целого дня тяжелой работы, истощение в каждой клеточке тела. Видела, как он медленно поднимается холодным утром, жестко сопротивляясь слабой плоти. Бьюсь об заклад, что после Каллодена он ни дня не прожил без боли, да плюс сырость и суровые жизненные условия. А еще бьюсь об заклад, что он никогда прежде об этом не упоминал.

– Знаю, – тихо ответила я и коснулась его руки, извилистого шрама, пробороздившего ногу, небольшого углубления в предплечье – след от пули.

– Только не с тобой, – добавил Джейми и накрыл мою руку ладонью. – В твоей постели боль утихает. Когда я беру тебя, когда обнимаю, мои раны излечиваются, а шрамы забываются.

Я вздохнула, положила голову в изгиб плеча, прижалась бедром к его бедру, оплывая своей мягкой плотью жесткие формы.

– Мои тоже.

Он помолчал, гладя мои волосы здоровой рукой. От наших бурных ласк они совсем растрепались, и Джейми поочередно разглаживал каждый завиток, пропуская через пальцы.

– Твои волосы похожи на огромную грозовую тучу, – сонно пробормотал он. – И свет, и темь – все смешалось.

И он был прав: в пряди, зажатой между его пальцами, попадались и белые, и серебристые, и пепельные, и темные, почти черные, и даже русые, оставшиеся с юности.

Джейми запустил руку в мягкую копну и охватил ладонью основание черепа, держа мою голову, словно кубок.

– Я видел мать в гробу, – сказал он вдруг. Большой палец скользнул вдоль ушной раковины, коснулся мочки, и я вздрогнула. – Женщины ее причесали, но отцу это пришлось не по нраву – сам слышал. Он не кричал, нет; наоборот, был тихий-тихий. Он хотел в последний раз видеть ее такой, как в жизни. Ему сказали – помешался от горя, надо оставить все как есть. Он не стал с ними спорить, просто подошел к гробу, расплел косы и разложил волосы на подушке. Они побоялись вмешиваться.

Джейми умолк.

– Я тихо сидел в углу. Когда все ушли встречать священника, я подобрался к гробу – никогда раньше не видел мертвых.

Я легонько сжала пальцы на его предплечье. Однажды утром мама поцеловала меня в лоб, поправила выбившуюся курчавую прядку и ушла. Больше я ее не видела. Ее хоронили в закрытом гробу.

– Там была… она?

– Нет, – тихо ответил он, глядя на огонь полуприкрытыми глазами. – Не совсем. Лицо вроде похоже, но и только. Будто кто-то вырезал ее из дерева. Зато волосы… Они были живые.

Джейми сглотнул.

– Волосы лежали на груди, закрывая ребенка. Я решил, что ему душно, и отодвинул их в сторону. Он свернулся калачиком у нее на руках, положив головку на грудь, уютно устроившись под покрывалом волос. И я подумал – может, ему так лучше? Ну, и прикрыл обратно. – От протяжного вздоха приподнялась грудь под моей щекой; пальцы снова не спеша перебирали мою шевелюру. – У нее не было ни одного седого волоса. Ни единого.

Эллен Фрейзер умерла при родах в возрасте тридцати восьми лет. Моей маме было тридцать два. А я… Повезло – судьба подарила мне долгие годы.

– Я смотрю на тебя и вижу, как время оставляет свой след, – прошептал он. – И слава богу – значит, ты жива.

Джейми поднял руку, и мои волосы медленным водопадом стекли с его пальцев мне на лицо, задевая губы, мягкой тяжелой массой сползая на шею и плечи, топорщась на грудях, словно перья.

– Mo nighean donn, – прошептал он, – mo chridhe. Девочка моя, сердце мое… Иди ко мне… Укрой меня, спрячь, a bhean[15], исцели. Гори со мной, как я сгораю для тебя…

Я легла на него, укрыла собой. Моя кожа, его кость… И все еще – все еще! – крепкая, сильная плоть, соединяющая наши тела. Мои волосы укрыли нас обоих, и в этой темной пещере, освещаемой бликами огня, я прошептала в ответ:

– Пока мы оба не сгорим дотла…