верблюжьей шерсти. Но шемитом он не был. Сумерки еще не сгустились окончательно, да и орлиный взор Конана не настолько ослабел, чтобы он не смог разглядеть лицо мужчины.

Ростом тот не уступал Конану, хотя и не отличался столь же мощным телосложением. У него были широкие плечи, а поджарая фигура выглядела крепкой, как закаленная сталь, и гибкой, как китовый ус. Короткая бородка не могла скрыть агрессивно выпяченный подбородок, а взгляд его серых глаз был столь же холодным и острым, как и его клинок, выглядывающий из складок халата. Твердой рукой успокоив горячащегося жеребца, мужчина заговорил:

– Клянусь Митрой, да ведь я знаю этого малого!

– Точно! – отозвался один из его спутников с гортанным зуагирским акцентом. – Это же тот киммериец, что служил капитаном стражи у здешней королевы!

– Похоже, она избавляется от прежних фаворитов, – пробормотал главарь. – Кто бы мог подумать, что королева Тарамис способна на такое? Я бы предпочел долгую кровавую войну. Тогда у нас, бродяг пустыни, появился бы шанс хорошенько пограбить. Пока же мы подобрались к самым стенам, а обнаружили всего лишь эту клячу, – он кивнул на прекрасного мерина, которого держал в поводу один из кочевников, – да этого подыхающего пса.

Конан поднял залитое кровью лицо.

– Если бы я мог слезть с этого креста, я бы показал тебе, вор с Запорожки, кто из нас двоих подыхающий пес! – прохрипел он, едва шевеля почерневшими губами.

– Клянусь Митрой, да ведь и он меня знает! – воскликнул главарь. – Эй, ты знаешь меня?

– В этой части света ты один такой, – пробормотал Конан. – Тебя зовут Ольгерд Владислав, ты – главарь банды разбойников.

– В самую точку! Когда-то я был гетманом казаков на реке Запорожке, как ты правильно угадал. Хочешь жить?

– Только дурак может задать такой вопрос, – выдохнул Конан.

– Я – жестокий человек, – сказал Ольгерд, – и уважаю в других лишь выносливость и твердость. Я сам решу, мужчина ты или жалкий пес, годный только на то, чтобы остаться здесь и сдохнуть.

– Если мы начнем снимать его с креста, нас могут увидеть со стен, – возразил один из кочевников.

Ольгерд покачал головой.

– Уже наступили сумерки. Возьми топор, Джебаль, и сруби крест у основания.

– Если он упадет вперед, то раздавит его, – не унимался Джебаль. – Я сумею подрубить его так, что он упадет назад, но от удара у него может расколоться череп, а внутренности вылезут наружу.

– Если он достоин стать моим соратником, то выживет, – невозмутимо отозвался Ольгерд. – Если нет, то он не заслуживает жизни. Руби!

После первого же удара боевого топора от сотрясений деревянного креста тело Конана пронзили волны острой боли. Топор поднимался и падал, и очередной удар болезненной дрожью отдавался в его изувеченной голове, отчего измученные нервы вспыхивали жарким огнем. Но он лишь крепче стискивал зубы и не издавал ни звука. Наконец топор подрубил крест, тот покачнулся и рухнул назад. Конан напрягся так, что тело его превратилось в комок стальных мускулов, и с силой прижал голову к деревянной балке. Крест с грохотом обрушился на землю, слегка подпрыгнул и замер. От удара раны у него открылись, и он на миг потерял сознание. На него обрушилась чернота, несущая с собой тошноту и головокружение, но Конан усилием воли отогнал ее и понял, что его стальные мускулы уберегли внутренние органы от смертельных повреждений.

И еще он сумел не застонать, хотя кровь потекла у него из носа, а мышцы живота сводило судорогой тошноты. Проворчав что-то невразумительное в знак одобрения, Джебаль склонился над ним, держа в руках клещи, какими обычно выдирают гвозди из конских подков, и ухватился за гвоздь в правой руке Конана, прищемив кожу в попытке подцепить глубоко ушедшую в тело шляпку. Для подобной работы клещи оказались слишком малы. Джебаль потел, кряхтел и ругался, пытаясь вытащить неподатливый железный стержень и раскачивая его взад и вперед – в распухшей плоти и дереве. Кровь заливала пальцы Конана, но он лежал неподвижно, как мертвый, если не считать судорожных вздохов, сотрясающих его мощную грудь. Наконец гвоздь подался, и Джебаль с удовлетворенным видом покрутил в пальцах окровавленный стержень, после чего отшвырнул его и склонился над другой рукой.

Процедура повторилась, и Джебаль перешел к ногам Конана. Но вдруг киммериец с трудом сел, выхватил клещи из рук кочевника и с силой оттолкнул его, отчего тот едва не упал. Кисти рук у Конана распухли, пальцы не слушались его, и каждое движение причиняло ему невыносимую боль. Но он лишь стиснул зубы и, неуклюже орудуя обеими руками, подцепил и вырвал сначала один гвоздь, а потом и другой. Они были забиты в дерево не так глубоко, как первые.

Он с трудом выпрямился и застыл. Ступни у него распухли, из ран сочилась кровь, на лбу выступил холодный пот. Все тело скрутило судорогой, и он сжал челюсти, сдерживая тошноту.

Ольгерд, невозмутимо наблюдавший за ним, жестом указал ему на краденую лошадь. Спотыкаясь, Конан двинулся к ней. Каждый шаг давался ему с огромным трудом, острые копья боли пронзали тело от макушки до пят, а на губах выступила кровавая пена. Обезображенная, скрюченная рука упала на луку седла, и окровавленная ступня вслепую нащупала стремя. Скрипя зубами, он рывком поднялся на спину лошади, едва не потеряв сознание на полпути, но все-таки опустился в седло – и в этот миг Ольгерд сильно ударил мерина своим хлыстом. Перепуганное животное встало на дыбы, и мужчина в седле