– Вспомни меня, когда стервятники начнут заживо рвать твою плоть, – издевательски бросил он капитану. – Эти падальщики – прожорливые твари. Я видывал людей, часами висевших на крестах, и эти милые птички успевали выклевать им глаза, уши, содрать всю кожу на голове, прежде чем острые клювы добивали несчастных.

С этими словами он, не оборачиваясь, поскакал к городу, уверенно и прямо сидя в седле, и заходящее солнце кровью окрасило его доспехи. Вслед за ним потянулись и его бородатые наемники, и только пыль завихрилась под копытами их коней.

Мужчина, распятый на кресте, остался единственным человеческим существом посреди унылого и пустынного ландшафта. Наступил вечер. Хауран, до которого было чуть меньше мили, с таким же успехом мог находиться на другой стороне земного шара и существовать в другую эпоху. Стряхнув пот с глаз, Конан мрачным взором обвел знакомую местность. По обе стороны от города и позади него простирались плодородные луга, а вдали, среди полей и виноградников, паслись коровы и овцы. Северный и западный горизонты пестрели деревенскими домиками, кажущимися с такого расстояния совсем крошечными. На юго-востоке, не очень далеко, сверкала лента реки, за которой начинались песчаные дюны, гряда за грядой убегающие к горизонту. Конан смотрел на их безжизненные просторы, отливающие червонным золотом в лучах заходящего солнца, как ястреб в клетке смотрит на голубую высь неба. По телу его пробежала судорога отвращения, когда он перевел взгляд на сверкающие башни Хаурана. Город предал его – загнал в тиски обстоятельств, которые привели к тому, что теперь он распят на кресте, подобно зайцу, шкура которого приколочена к дереву гвоздями. Если бы только он мог спуститься с этого древа пыток и затеряться в песчаной дали – повернуться к городу спиной и навсегда забыть кривые улочки обнесенного высокими стенами логова, в котором люди злоумышляют против остального человечества.

Но мысль эта захлебнулась и утонула в кровавой жажде мщения, захлестнувшей его. Вся его вселенная сосредоточилась, сконцентрировалась и сузилась до размеров четырех железных штырей, отделявших его от жизни и свободы. Его мощные мускулы заиграли, став похожими на стальные канаты. На посеревшей от боли коже выступил пот, когда он напрягся, пытаясь найти опору и вырвать гвозди из дерева. Но все было напрасно. Они были вколочены слишком глубоко. Тогда он попытался оторвать руки от гвоздей, и его остановила не режущая, жгучая боль, а тщетность его титанических усилий. Шляпки гвоздей оказались слишком широкими и толстыми; он не мог протащить их сквозь раны. Впервые в жизни ощущение полной беспомощности нахлынуло на гиганта. Он повис без движения, уронив голову на грудь и прикрыв глаза от яростного блеска солнца.

Хлопанье крыльев заставило его вскинуть голову как раз в то мгновение, когда с неба на него упала трепещущая тень. Острый клюв, нацелившийся на его глаз, распорол ему щеку, и Конан отдернул голову, непроизвольно зажмурившись. Он хрипло и угрожающе крикнул, и стервятники свернули в сторону и вновь поднялись повыше, напуганные странными звуками. Они опять принялись описывать осторожные круги у него над головой. Кровь стекала по его лицу, и Конан машинально облизнул губы, сплюнув солоноватую жидкость.

Его мучила жажда. Прошлой ночью он перепил вина, и с самого рассвета, после схватки на площади, у него ни капли не было во рту. А убийство – это работа, вызывающая сильную жажду. Он смотрел на блестевшую невдалеке полоску реки с той жадностью во взоре, с какой узник смотрит на волю сквозь тюремную решетку. Он представил, как пригоршнями зачерпывает вкусную воду, жадно глотая ее и поливая себе на плечи. Ему вспомнились густые пенные шапки на кружках с элем, кувшины игристого вина, которые он опустошал или небрежно проливал на пол таверны. Он закусил губу, чтобы не завыть по- волчьи от нестерпимой тоски.

Солнце садилось, превратившись в огненный шар среди моря крови. На фоне ярко-малиновой волны, затопившей горизонт, башни города выглядели дрожащими и нереальными. Даже небо казалось его затуманенному взору забрызганным кровью. Конан облизнул почерневшие губы и уставился воспаленными глазами на реку неподалеку. Она тоже была красной, как кровь, а тени, надвигавшиеся с востока, наоборот, выглядели черными, как ночь.

Сквозь шум в ушах он вновь расслышал хлопанье крыльев. Подняв голову, он горящим волчьим взором следил за тенями, кружащими над его головой. Конан понимал, что его крики больше не отпугнут стервятников. Вот один из них опустился ниже – еще ниже – и еще. Конан запрокинул голову назад, выжидая нужный момент с неимоверным терпением, свойственным только дикой природе и ее детям. Стервятник ринулся на него, трепеща крыльями. Его клюв задел подбородок Конана, когда тот отдернул голову; а потом, прежде чем птица успела отлететь в сторону, он резко мотнул головой вперед, напрягая могучие шейные мускулы, и его крепкие, как у волка, зубы сомкнулись на голой шее стервятника.

Тот отчаянно забился, пытаясь вырваться. Удары его распростертых крыльев слепили человека, а когти впились ему в грудь, оставляя глубокие борозды. Но Конан лишь крепче стиснул зубы, так, что на скулах у него вздулись желваки. И вот шейные позвонки стервятника хрустнули и сломались, не выдержав нажима. В последний раз хлопнув крыльями, птица обмякла. Конан разжал зубы и сплюнул кровь. Остальные стервятники, напуганные судьбой, постигшей их товарища, быстро умчались к деревьям вдалеке, где и расселись по веткам, словно черные демоны, устроившие конклав.

Вспышка дикого восторга пронзила ослепший разум Конана. По жилам его вновь заструилась жизнь. Он по-прежнему мог разить насмерть, он был еще жив. Каждое ощущение, пусть даже болезненное, означало, что он еще не умер.

– Клянусь Митрой! – Или он действительно слышит чей-то голос, или у него начались галлюцинации. – В жизни не видел ничего подобного!

Стряхнув с ресниц пот и кровь, Конан увидел перед собой в сумерках четверых всадников, с изумлением разглядывающих его. Трое были поджарыми воинами в белых халатах, без сомнения, зуагирскими кочевниками с той стороны реки. Четвертый носил такой же, как и у остальных, белый халат с поясом, а на голове у него была куфия[4] с развевающимися полами, перехваченная у висков шнуром тройного плетения из