Он оборачивается, поднимая на меня взгляд. Улавливаю проблеск узнавания, но он гасит его.

– Шоколад не отрава, – бубнит, извлекая пакетик шоколадных драже.

– То были не твои деньги.

Ему еще семи нет. Краснеет. Украсть он мастер, а вот врать – нет; нет, когда он не ведает, что придется.

– Бабка всегда дает мне деньги.

– Бабушкам нравятся, когда их просят: «пожалуйста». Им нравится, когда их благодарят: «спасибо». Им нравится, когда их спрашивают.

Авторитет – это пусковой механизм, а мой велик. Он несется мимо меня по коридору в зал ожидания к бабушке. Бежевое плиточное покрытие зала преобразует все, что от него отскакивает, в глухие щелчки и шепот.

Я сажусь напротив них, и мальчик притворяется, будто не замечает меня.

– Ваш внук? – спрашиваю бабушку. Она миниатюрнее своей дочери, хрупкая за драгоценностями, предназначенными для более царственного телосложения и осанки, чем у нее. Должно быть, ей это известно. Взгляд ее, не обращенный в эту сторону, остер.

– Да. – Улыбка трогает ее тонкие губы, неестественно мокрые, она рассеянно ерошит мальчику волосы, не сводя глаз с двойных дверей.

Родильное отделение. Я прихожу сюда – или в места вроде этого – часто.

– Роды?

– Дочь рожает второго ребенка. Этот вот, – она впивается в руку мальчика ногтями, похожими на полированные когти, – вот-вот станет старшим братом.

На меня Гибб не смотрел. Вместо этого он засунул глубоко за каждую щеку (сначала за одну, потом за другую) по шоколадному драже. Совсем никуда не спешит. Рассасывает оболочку конфеток. Запах американского шоколада во рту ребенка похож на рвоту.

Время от времени мне позволена полуправда:

– Как же повезет сестре, которая скоро у тебя появится.

В разговорах о еще неродившихся пол зачастую предполагать преждевременно. Взгляд бабушки сверкнул в эту сторону. Она решает, что моя оплошность невинна – или недостойна упоминания.

Мальчик знает, что к чему.

– Я хочу брата.

– Девочка доставит твоей маме больше утешения, – говорю я и встаю. Это известно. Бабушка хмурится. Я – самоуверенный и бестактный человек. Ухожу.

Проходя мимо, глажу ее руку своей рукой. У меня получается проделывать такое весьма нежно. Пожилая женщина вздрагивает, словно девица. Похитить я могу не хуже любого другого, хотя мы это так не зовем. Мы называем это вызовом домой. Недели две – и бабушка будет мертва. Мальчик знает, что к чему. Он не хочет завидовать мне, моей власти. Он хочет ненавидеть меня. И никому об этом не говорит.

Люси два года. Гиббу – девять.

Мать готовится выйти замуж за отца Люси, музыканта. Во всем готовится. Он моложе – почти во всем. Семья живет в бабушкином особняке из песчаника. Мать унаследовала все. Гиббу отец Люси не нравится. Гиббу не нравится Люси.

Гибб стал хромать.

Мой пост в переулке напротив примыкает к мусорному баку. Суждения органов обоняния неприличны, по понятиям земной жизни. Поправки вносятся.

Тело это и болезненно неудобно, и воняет. Сочленения его уже не исправить: мне необходимо беспрестанно потягиваться. Мальчик шагает с приятелями мимо по пути в школу. Отец Люси оказался настойчив. Никаких нежностей. Всякий раз днем, на пути домой, хромота Гибба более выразительна. Как и его ненависть к этому кулю мяса, которого ему велят звать папой.

Мать с вольных хлебов перебралась в фирму.

У Люси есть нянька. Они часами гуляют в парке, когда Гибб уходит, так что отец Люси может поспать. Спать днем трудно. В ожидании мальчика я изображаю потерю сознания, противясь нападкам на органы чувств. Сворачиваюсь в клубочек среди газет, глаза плотно сощурены – одни щелки. Тишина полезна для отца Люси. Мешки, которые он швыряет через меня и в которых громко звякает стекло, да только ему присущий запах кислятины подсказывают мне: виски тоже пользу несет.

Мое пребывание на углу кратковременно. Убиваю еще одну кошку.

Подобные малые нарушения не одобряются, но не запрещаются. Мы наделены определенными клапанами для своей энергии, которые (если пустить в ход) избавляют нас от нестерпимых желаний, которые нам не дано обуздать. Вдоль моего шишковатого хребта теснились щелки, исходившие жгучей болью.

Отец Люси уходит от матери за неделю до свадьбы. Она велела ему проваливать. Однако в бесконечной череде бросаний любая утрата воспринимается как бегство. Она твердит себе самой, что это она велела ему проваливать. Она твердит себе самой, конечно же, что это она