Но я могу вернуться. Могу сделать как Джестин и умереть на руках у Томаса, Кармель и Гидеона. В помещении будет по-прежнему тепло от зажженных свечей. При мысли об этом голова моя чуть поворачивается. Если повернуть ее еще на дюйм, я смогу увидеть Томаса, увидеть весь зал, и, если давить, пока стекло не рассыплется, снова окажусь там.

– Кассио, уходи!

Анна, я не могу дышать. Она все еще сражается, однорукая, отказываясь падать. Сколько призраков я освободил за эти мгновения? Троих? Может быть, пятерых? Был ли среди них мой отец? Я не разобрал. Интересно, считается, что я сделал все возможное? Интересно, знает ли он, что я здесь?

– КАС!

Мое тело дергается. Это я почувствовал. Прямо между глазами: голос Томаса бьет мне по синапсам.

– Возвращайся! Ты должен вернуться! В тебе не осталось крови! У тебя сердце останавливается! Кровь течет медленнее! Мы прекращаем это, слышишь ты меня! Я просто прекращаю это!

Во мне не осталось крови. Забавно, Томас. Потому что здесь, в аду, у меня в легких ее еще до фига. Литры, галлоны, она заполняет меня словно тонущий корабль. Только вот… нет. Это не взаправду. И я в сознании, хотя не дышал как следует уже, кажется, не меньше часа.

Смотрю на Анну, которая теперь молотит сломанной рукой, словно ей все равно, даже если та оторвется совсем. Потому что ей без разницы. Это не имеет значения. Ничего не имеет значения – ни рваные останки моего плеча, ни раздавленная грудная клетка. Обеат ухитряется пнуть Анну в колено сбоку, и она летит кувырком.

Приподнимаюсь на локтях и сплевываю кровь на камень. Боль утихает, она еще сильная, но уже не нестерпимая. Она ощущается как… несущественная. Сгибаю колени, подбираю под себя ноги и встаю. Смотрю на здоровую руку и улыбаюсь. Папа, ты это видел? Я не выпустил атам.

Обеат видит, что я встаю, но я едва замечаю его. Я слишком занят, высматривая призраков, пытающихся вырваться из его тела, отслеживая их движения, чтобы определить, где они торчат больше всего. Вибрации ножа отдаются у меня в запястье. Вогнал. Вынул. Рассек.

Когда я ныряю вперед, он оказывается не готов. Первый удар задевает призрака, свисающего у него из левой ноги. Делаю подсечку, чтоб враг упал на колено, затем поднимаюсь и рублю его поперек согнутой спины, отсекая очередного духа, и отпрыгиваю. Еще двое вывинчиваются у него из груди, и его крик у меня в ушах как музыка. Четырехсуставчатая рука метит мне в голову. Пригибаюсь и подсекаю его под ребрами, а потом еще раз – у основания черепа. Думать некогда, некогда смотреть. Только выпустить их. Освободить.

Еще двое. Потом еще один. Голос отца у меня в ушах. Все советы, когда-либо данные им, проносятся у меня в мозгу и делают меня быстрее, делают меня лучше. Вот оно, мое предназначение, вот чего я ждал, для чего тренировался.

– Совсем другие ощущения, – говорю я, гадая, слышит ли он меня, понимает ли, что я имею в виду. Ощущения совсем другие. Я думал, будет ярость. Но есть лишь воодушевление. Отец и Анна со мной. Нож мелькает, и обеату нас не остановить. С каждым отлетевшим призраком, обеат делается злее, раздраженнее. Он пытается заткнуть дырку у себя в груди, вдавливая пальцы внутрь раны, но призраки только разрывают ее еще шире.

Анна сражается вместе со мной, отрывая его от земли. Я рублю, и считаю, и смотрю, как они улетают. Последний вырывается из него бурей. Буквально взрывает рану, раздвигая ее еще больше. И вот обеат лежит на камне, разваленный едва ли не наполовину, и ничего в нем не осталось, кроме него самого.

Все произошло слишком быстро. Глаза мои обшаривают черноту условного неба, но там никого нет. Папы нет. Я пропустил его в пылу всего этого. Остался только сукин сын, который забрал его у меня.

Делаю шаг вперед и опускаюсь на колени. А затем, даже не знаю почему, провожу атамом по стежкам у него на глазах.

Веки распахиваются. Глаза у него на месте, но они сгнившие и черные. Радужки сделались неестественно желтыми, почти светящимися, как у змеи. Они поворачиваются в мою сторону и смотрят на меня в изумлении.

– Отправляйся в свой ад, где бы он ни был, – говорю. – Тебе следовало отправиться туда еще десять лет назад.

– Кас, – говорит Анна и берет меня за руку.

Мы поднимаемся на ноги и отходим. Обеат смотрит. Его зрачки – безумные булавочные головки на фоне желтой радужки. Рана у него в груди больше не растет, но края ее высыхают, и пока мы стоим, сухость распространяется, плоть и одежда у него становятся пепельно-бурыми, пока наконец не проваливаются внутрь. Я смотрю ему в глаза, пока тление не забирает и их. С мгновение он лежит бетонной статуей на фоне камня, а затем осыпается, и оставшееся крошево раскатывается во все стороны, пока не исчезает совсем.

Я так и не увидел папу.

После того как я понял, что кровь не имеет значения, все происходило слишком быстро. Я просто рубил и резал и ни о чем не думал. А они все улетели. Теперь вокруг нас совершенно пусто.

– Нет, не пусто, – возражает Анна, хотя я абсолютно уверен, что ничего вслух не произносил. – Ты освободил его. Ты позволил ему двигаться дальше. – Она кладет мне руку на плечо, а я смотрю на атам. Лезвие сияет ярко, ярче всего остального здесь.

– Он ушел дальше, – говорю.