челюсть. Она падает на одно колено, и хватка ее наконец ослабевает. Он бьет ее когтями по спине, и она оседает в грязь.

Невозможно, думаю я, пока он спокойно идет ко мне с капающей с когтей Анниной кровью. Больше всего на свете мне хочется убить его – за нее, за папу. Но это кажется невозможным. Он уже ближе. Достаточно близко, чтобы я почуял сладковатый запах дыма.

Джестин с трудом поднимается с земли у него за спиной, вопит «Лейлисай!» и бьет его кулаком по затылку. Он падает вперед, но успевает поймать ее за руку и с дикой силой приложить о камни. Выкрикиваю ее имя, но треск ее костей громче моего голоса. Бросаюсь вперед и вытаскиваю ее у него из-под руки. Зубы у нее красные от крови, текущей из уголка рта. Ноги волочатся сзади, подскакивая на камнях будто резиновые.

– Вот и всё, – стонет она. – Вот и всё.

Поднимает голову, и мы оглядываемся на обеата. Не знаю, что за заклятье она применила, но он по-прежнему согнут пополам. И еще кое-что: вокруг него клубятся тени, как будто он движется слишком быстро, неуловимо для глаз. То лишняя рука проступает, то голова, которой на самом деле нет. Кажется, вижу Стопщика графства 12, в знакомой белой футболке и кожаном плаще. Затем он пропадает. Но дело сделано. Он распадается.

– Что ты сделала?

Смотрю на Джестин. На лбу у нее выступили капли пота, кожа приобрела синеватый оттенок. Анна ухитрилась подняться и стоит на коленях рядом с нами.

– Это заклятье, – отвечает Джестин, брызгая кровью на подбородок. – Я думала, мне удастся сделать больше, но… – Она заходится от кашля. – Со мной покончено. Я умираю. А я не хочу умирать здесь.

В ее голосе столько удивления. Хочется что-то сделать, согреть ее или остановить кровотечение. Но сделать я ничего не могу. Изнутри она, вероятно, выглядит как человек, попавший под паровой молот.

– Возвращайся, – говорю, и она кивает.

Переворачивается на плечо, и когда она смотрит в землю, я понимаю, что она видит не камень, но Колина Бёрка. Бросает взгляд на Анну, видит черные вены – и улыбается. Затем переводит взгляд на меня, последний раз, и подмигивает. Брови у нее сходятся на переносице, и глаза закрываются. Кажется, что она падает, падает сквозь камень – и вот ее уже нет, словно и не было никогда.

За спиной у нас обеат по-прежнему корчится, зажимая руками голову в попытках не дать ей распасться. Смотрю на Аннину сломанную руку, на ее раны, на впитывающуюся в платье кровь.

– Больше не давай себя ранить, – говорю я ей.

– Это не будет иметь значения потом, – отвечает она, но, когда я отворачиваюсь, остается стоять на коленях.

Атам у меня в руке как дома. Я ничего не жду. Я не знаю, что случится. Только знаю, что зарежу гада, там и выясним.

По мере приближения мне в ноздри заползает его запах, тошнотворный дым, а помимо него затхлый запах мертвечины. Так и хочется произнести что- нибудь этакое, хлесткое, типа «тебе конец», но я сдерживаюсь. Вместо этого бью его ногой в живот, чтобы удобнее было воткнуть атам ему в грудь на всю длину клинка.

Никакого эффекта. Он орет, но он и раньше орал. Вытаскиваю нож и бью снова, но в этот момент его пальцы смыкаются у меня на предплечье и сдавливают его. Кости под кожей крошатся, когда он поднимает меня, выпрямляясь во весь рост. Тени духов по-прежнему мерцают в воздухе вокруг, то появляясь, то пропадая. Вглядываюсь пристальней, высматривая лицо отца. Перестаю высматривать, когда зубы обеата вонзаются мне в мышцы. Рука инстинктивно сгибается, но это все равно что крылья бабочки против бульдозера. Он дергает головой – и большая часть плеча у меня отрывается и остается у него в зубах.

Я в панике. Молочу всеми конечностями одновременно и отчаянно пытаюсь достать атам здоровой рукой. Добравшись до него, просто рассекаю воздух. Я хочу, чтоб он отстал. Не хочу смотреть, как он глотает куски меня.

Очередным взмахом отсекаю руку. Не его, но чью-то еще, одного из запертых в нем призраков, но именно обеат вопит, когда это тело выворачивается и отрывается, вытягиваясь из дырки у него в груди. Мы как бы отваливаемся друг от друга и провожаем глазами тень со знакомым лицом Уилла Розенберга, устремляющуюся к небесам. На одно безумное мгновение это лицо оказывается повернуто в мою сторону, и я гадаю, видит ли он, понимает ли. Рот у него открыт, но я никогда не узнаю, хотел ли он что-то сказать. Уилл уходит туда, куда ему полагалось отправиться, прежде чем обеат запустил в него когти.

– Так я и знал, гадина ты этакая, – говорю я, или еще какую-то бессмыслицу вроде этой. Я ничего не знал. Я понятия не имел, но теперь имею, и полосую воздух вокруг него и над ним. Лезвие мелькает, периодически попадая ему по плечам и голове, а я разглядываю духов, пока они вырываются и улетают. Порой по двое за раз. Вопль его стоит у меня в ушах, но я высматриваю папу. Не хочу его пропустить. И хочу, чтобы и он увидел меня. Перекатываюсь и уворачиваюсь на автопилоте: когда я лажанусь – только вопрос времени. Мелькнувшего черного хвоста оказывается достаточно, чтобы я затормозил, и кулак обеата прилетает мне в солнечное сплетение, крепостным тараном круша мою грудную клетку. А потом только воздух, и боль, и твердая каменистая земля.

Анна вопит. Открываю глаза. Она сражается с ним. Она проигрывает, но делает все возможное, чтобы не подпускать его ко мне. Лучше бы подпустила. В горле у меня слишком много крови, говорить не получается. Ничего не могу ей сказать. Только брызги и капли. Джестин мертва. И я мертв. Все кончено.