– У вас в семье секретов нет?

– Вообще-то, – сказала Мэй, – я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь.

– А родители хотят их знать?

– Может быть.

– То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?

– Нет. Но, возможно, так лучше для всех.

– Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?

Мэй рассмеялась:

– Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.

– Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.

– Да.

– А они имеют право знать?

– Наверное.

– Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?

– Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.

– Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?

– Нет. Но…

– Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?

– Конечно.

– Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?

– Имею представление.

Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.

– Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму – завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?

– Да. Но…

– И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения – в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.

– Ладно. Под таким углом я об этом не думала.

– Это ничего, – удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. – Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?

– Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.

Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.

– Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?

– Я читала.

– Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?

– Я не знаю.

– Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона.[26] Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи – недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы