Дивин поставил на пол у вешалки свой чемоданчик и решительно шагнул к капитану.
– Чего заснул? – прикрикнул он на боязливо жмущегося Катункина. – Бери его и потащили!
Через полчаса относительно трезвый после принудительного макания в бочку и потому злющий, как черт, Малахов вновь сидел за столом, а Дивин вместе с повеселевшим сержантом наводили в доме порядок.
– Устроили тут похабель, – ругался младший лейтенант, энергично орудуя мокрой тряпкой. – Где Прорва, почему за командиром не смотрит? В доме скоро пауки и мыши гнезда совьют! Окно пошире открой, пускай протянет хорошенько.
– Он у поварихи своей живет, – наябедничал Катункин. – Мы как сюда въехали, так он практически сразу к ней и слинял.
– А еще в доме есть кто?
– Новички. Ну, в смысле, летчики, которых нам из запасного полка прислали. Но они на танцы ушли. Спорить с товарищем комэском не рискуют, вот и гуляют до утра.
– А ты чего остался?
– Я женат, – с достоинством ответил сержант. – У меня сыну два года.
– Вот это номер! – искренне поразился экспат. – Когда ж ты успел-то?
– Да понимаете, – вдруг засмущался Катункин, – перед войной в Одессе работал. Там и познакомились. А потом быстро все – раз и свадьба. А после и ребенок.
– Тебе с такой скоростью не в штурмовики надо было идти, – мрачно заметил Малахов, – а в истребители. Гришка, не будь свиньей, дай на водку!
– Перебьешься, – отозвался хладнокровно Дивин. – Валера, организуй нам лучше кипяточку. Керосинка имеется? Отлично. Сейчас тушенку разогреем и будем чай пить.
– Ты когда на курсы уехал? – комэск вопросительно глянул на товарища. Катункин после позднего ужина давно отправился на боковую, а капитан остался за столом вместе с Григорием поговорить по душам. – Ах да, точно, двадцатого. Ну вот, а двадцать третьего августа немцы устроили бомбардировку Сталинграда. Ты представляешь, – Малахов скрипнул зубами, – я потом узнал – в городе все жили своей обычной жизнью. Магазины работали, родители детей по садикам развели. Никто ничего не подозревал.
А в шесть вечера началось. И ведь, по закону подлости, зенитчики в это время на северной окраине уже несколько часов атаку танковую отбивали. И приказ у них был, чтобы, значит, не по самолетам стрелять, а по танкам, понимаешь?
Город большой, вдоль Волги на многие километры протянулся – не промахнешься. Они и не промахнулись. Налетали волнами, в группах по тридцать- сорок бомберов. И так раз за разом, раз за разом! – комэск ожег бешеным взглядом эскпата. – Горел не только город, земля и даже Волга горели – резервуары с нефтью разбили. Вместо домов одни руины.
– Быть такого не может! – ошеломленно сказал Григорий. – Откуда ты все это знаешь?
– Да уж знаю, – криво усмехнулся Малахов. – Товарищ отца отписал. В деталях, с подробностями. Батя полез соседских ребятишек спасать, на улицу с ними выскочил, а там такая жара стояла, что враз одежда загорелась. Им бы водой облиться, да куда там – немцы у Мечетки главный подъемник отрезали, водопровод не работал. Отец до укрытия добежал, детей отдал, и все… У него почти все тело обгорело, врачи потом сказали, что его никто не спас бы.
Экспат негнущимися пальцами расстегнул ворот гимнастерки, который стал вдруг очень тугим. Бессмысленная жестокость, с какой гитлеровцы расправились с мирным населением, просто не укладывалась у него в голове. Зачем, какой смысл? Разве можно воевать вот так – по-варварски – не щадя простых людей? Одно дело на фронте, там все понятно, и с той и с другой стороны солдаты, но так…
– А дети? Дети выжили?
– Нет, – тихо ответил капитан после долгого молчания. – Они тоже погибли. Там десятки тысяч за этот день погибли. Женщины, дети, старики…
– Погоди, а как же товарищ твоего отца, как он спасся?
– Спасся… Его обломками рухнувшего дома завалило. Огонь поверху прошел, а ему повезло – в канаве оказался. Стена удачно сверху прикрыла. Чудом каким-то жив остался. На следующий день спасатели откопали. Весь переломанный, едва не задохнулся, но выжил. Бывает. В госпитале немного оклемался, в себя пришел и письмо мне отправил. А потом тоже умер – это мне медсестра в том самом письме дописала. Три дня как получил.
– Выходит, ты три дня пьешь?
– А что, осуждаешь? – с вызовом посмотрел Малахов. – Давай, заклейми позором. Выволочку устрой, проработай, партсобрание собери. Слышал уже, комиссар с Хромовым приходили, увещевали, потом трибуналом грозили. Напугали! А ты подумал, как я матери и сестрам обо всем сообщу? У мамы сердце больное, я ведь этим письмом и ее убью. Гарантированно! Эх, не рви душу, налей лучше водки, а? Выпьешь, забываешься и полегче сразу становится.
– А потом?
– Да брось ты, – комэск откинулся назад, оперся спиной на стенку домика и нервно обхватил себя руками. – Я уже решил все. Не буду своим ничего писать. Не могу! На фронт улетим, а там будь что будет. Лучше пускай в бою сгину. А отец… пропал без вести, и точка. Помнишь, надежда умирает последней.
Григорий молчал. Крутил в руках пустой стакан и молчал. Да и что тут скажешь, любые слова в подобной ситуации бессмысленны. Пока не потеряешь
