который якобы неровно дышит к хозяйке, Георгуле. И изображали руками, к каким именно ее частям он дышит особенно неровно.

Но однажды послы вернулись в немалом возбуждении, причем не от вина.

– Корабли царские возвращаются! – доложил Уддгер, заявившись в триклиний, где служанки накрывали стол к обеду. – Георгула сказала, а ей сказала челядь из стратонеса. На днях вернутся. Уже припасы закупать ездили.

Стратонесом назывался воинский двор – то самое место, где на лето останавливались купцы. Зимой в нем жили наемники, условно называемые русами. Каковы бы ни были отношения между Киевом и Константинополем, с договорами о военной помощи или без оных – сколько-то наемников-северян имелось в рядах царских войск на суше и на море почти всегда. Хотя заселяли сюда не только русов, а всяких, кто на это время имелся. Четыре двухъярусных каменных дома образовывали закрытый двор, куда выходили ряды небольших окошек. Снаружи это и вовсе напоминало крепость, и здания стратонеса далеко не так радовали глаз, как прочие греческие постройки.

– И это отличная новость! – Мистина хлопнул Уддгера по плечу. – Я не я буду, если не найду там кого-нибудь знакомого!

Как в воду глядел. И даже сам не ожидал, насколько окажется прав.

В день прибытия войск Мистина и другие послы северных русских земель чуть не все отправились в харчевню. В гавани Маманта высаживались дружины с царских кораблей, которые потом уходили в Неорий – гавань на Керасе, близ устья, где стояли военные корабли. Наемников оказалось немного – всего сотни две. Люди были самые разные, и не только норманны – а и болгары, сербы, угры, фракийцы, милинги и езериты из Лаконики. Между собой все это общалось на такой дикой смеси славянского, северного и греческого языков, что никто из посторонних их речей не понимал. Царское пожалование им еще не выплатили, поэтому в харчевню они почти не ходили, сидели у себя в стратонесе. Однако Мистина и его отроки каждый день зазывали за стол кого- нибудь из шатающихся близ церкви Маманта и, потратив пару милиарисиев на вино, сыр, хлеб и соленые оливки, заводили беседу.

И вот однажды Мистина увидел, как из церкви поутру выходит мужчина средних лет, среднего роста, худощавый, совершенно неприметной наружности… Лишь бросалось в глаза сочетание загорелой кожи со светлыми волосами, выдавая норманна. Еще не вспомнив, кто это, Мистина застыл на месте, одолеваемый дрожью; это заурядное лицо напоминало ему что-то жуткое, невыносимое…

Выходящий из церкви глянул в его сторону… и тоже замер. Его толкали идущие следом, но он не замечал.

Как во сне, Мистина двинулся вперед. Светловолосый напрягся, но остался на месте.

– Лис… – Мистина наконец вспомнил его имя: всплыло в памяти вместе со всеми обстоятельствами, при которых он в последний раз его слышал. – Далеко же тебя занесло…

Наверное, такое же чувство он будет испытывать, после смерти встречаясь на том свете с земными знакомцами.

– А ты здесь откуда взялся? – помолчав, ответил бывший оружник его отца. – Неужели и тебя… жизнь за море выдавила?

– Нет. Я в посольстве Эльги киевской. Стоим в палатионе Маманта. Неужели не слышал?

– А! Наши филусы[37] говорили, что здесь в палатионе живет какое-то посольство… только у них слово «росы» может означать что угодно. И это Эльга… та, из Киева?

– Пойдем поговорим, – Мистина кивнул на харчевню.

Лис помедлил. Рука его неприметно скользнула к поясу: Мистина краем глаза привычно отметил это движение, но также понял, что сделано оно безотчетно, так и он сам сделал бы это на месте Лиса.

– Не думай, – мягко сказал он, как другому сказал бы «не бойся». – Ты совершил в своей жизни один очень умный поступок. Когда ушел от Сигге Сакса до того, как он выступил против Ингвара. Все, кто с ним остался, вскоре были убиты. Если бы ты участвовал в том деле, а потом ушел сюда, я приехал бы именно затем, чтобы тебя кончить. Но раз уж ты догадался свалить раньше, сейчас мне от тебя ничего не надо. Можем поговорить спокойно.

– А есть о чем? – осведомился Лис.

На лице его отражалось колебание: верить или нет.

За его спиной возникли двое: смуглые, с резкими чертами чернобородых лиц совершенно разбойничьего вида. Добра от богато одетого чужака руса они явно не ждали и жадно следили за ним, выжидая миг, когда нужно будет броситься. Смысла разговора они уловить не могли: Мистина нарочно воспользовался привычной для русской дружины смесью славянского языка и северного, рассчитывая оживить в душе Лиса воспоминания о родине.

– Найдется. К примеру, я только весной видел твоего брата Клина.

– Где он? – вырвалось у Лиса.

– Вернулся в Киев. Живет в Ковалях.

– А отец?

– Пойдем, – повторил Мистина.

– Только эти двое со мной, – Лис, не оборачиваясь, показал себе через плечо на те две смуглые рожи.

Мистина знаком дал понять, что не имеет ничего против. Он ведь тоже был не один.

Засев в харчевне, Мистина велел подать вина, хлеба, сыра, жареной рыбы. Удобные заведения – эти греческие харчевни, всегда можно спокойно потолковать с любым, кого не намерен приводить к себе домой, к кому не намерен идти сам или кто не заслужил чести быть позванным в гридницу. Не дома