пучины зла и крепкую защиту нашел во Христе. Ни меч, ни топор ты пред судилище Его взять не сможешь, и деды твои, такие же язычники, не заступятся за тебя.

– Да не пойду я к Христу! Я в Валгаллу пойду. Как дед мой и предки.

– Но как ты можешь отрицать силу Господню, когда здесь вокруг столько свидетельств неложных! – Горяна повела руками, будто эти свидетельства висели на ветках сада. – Здесь, в Городе, хранится и пояс Богоматери, и риза, и Нерукотворенный Лик Спасителя, и головы апостолов святых, и даже стопы ног апостола Павла, в камне запечатленные!

– А мне мать рассказывала, у них дома, ну, откуда она родом, тоже есть камень, и на нем будто ножка девичья отпечатана, – усмехнулся Улеб. – Вот, вроде твоей, – он посмотрел на ножку Горяны в красивой кожаной сандалии здешней работы, с красными ремешками. – Там говорят, это русалки ножки.

– Да что мне до твоих русалок! Это тоже бесы, только водяные и лесные.

– Ну и… пес с ними. – Улеб взял ее за обе руки, и она, устав от спора, позволила ему это. – Горяна!

– Я Зоя!

– Ну, Зоя! Мы с тобой в десятый раз об этом говорим, и я все не пойму… Бесы, головы в золоте, ноги в камне! Нам-то что до них?

– Как ты не понимаешь! – Горяна приблизилась к нему, будто надеялась, что с близкого расстояния ее слова лучше дойдут. – Половины тебя мне не надо. Только всего целиком.

– Да я… – Улеб обнял ее, будто не имело смысла объяснять на словах. – Да я весь готов…

Если он и думал о Горяне по ночам, то уж точно не о посмертной участи ее души.

– Вот, а говоришь, не обещал! – Горяна отстранилась. – Говоришь, что весь готов, а сам только плоть свою мне предлагаешь, что из праха сотворена и в прах обратится. После смерти души крещеных людей в Господе будут пребывать блаженно, а язычников – в муку вечную пойдут. Зачем нам здесь встречаться, если по смерти нас такая различная участь ожидает? Хочешь быть со мной – будь везде, и на земле, и в Царствии Небесном. Или везде – или никак.

Она отвернулась и быстро пошла по дорожке к палатиону. Улеб шумно вздохнул ей вслед и пробормотал что-то о йотуновой матери. Хорошая девка, красивая, – но с какой же придурью!

Дней через десять после царского приема архонтисса Росии получила еще один дар – куда более весомый и внушительный, чем даже чаша с полутысячей милиарисиев. Эльга, Ута и другие женщины проводили утро в триклинии; на столе лежала греческая мужская сорочка полосатого шелка – «эсофорион», – и они пытались разобраться в устройстве ее ворота. Тот состоял из двух отдельных частей, сшитых из узорного шелка: их можно было застегнуть на две пуговки, пришитые по сторонам шеи, и тогда на груди под горлом получался цветной прямоугольник, или расстегнуть, давая доступ воздуху к груди. Все богатые греки ходили в таких: красиво и удобно, и Ута хотела понять, как это кроить.

– Гуннар, ты мечом работаешь или рыбу ловишь? – доносился со двора голос Мистины, занятого обучением отроков. – Ты что – рыбак? Что ты машешь из-за плеча, будто удочку закидываешь? Вообразил себя Тором, хочешь поймать Мировую Змею?

Его голос заглушил грохот колес по плитам двора: въехала телега, запряженная парой волов. На телеге лежало нечто размером с бычка, окутанное рогожей. Прервав упражнения, отроки окружили телегу; послали за Мардонием, управителем, чтобы раздобыл салазки. На телеге оказался мараморяный престол с высокой резной спинкой – настоящий «трон». На белых опорах его были вырезаны жуткие чудища со звериным телом и человеческой головой, на сиденье и спинке выложен узор из красного и зеленого камня. Выглядел он не новым: видимо, давно уже стоял в каком-то из многочисленных царских палатионов.

– Это твоей светлости от василевса Романа, – пояснили Эльге посланцы папия, когда подарок выгрузили на плиты двора и все русы сбежались посмотреть на такое диво. – Он просит взять трон с собой в Росию, ибо со времен царицы Савской не находилось в варварских странах равной тебе знатной жены, и ты достойна сидеть на троне, как никто другой.

– Передайте князю: я, его мать, заклинаю его не делать никаких глуп… не совершать ничего важного, пока мы не вернемся! – говорила Эльга, на причале проастия Маманта, прощаясь с Улебом и другими людьми Святослава. – Здесь все еще только начинается. Мы с греками всего лишь высказали друг