наблюдая за дорожкой.

Вот на ней показалась девушка, идущая к палатиону. Улеб разом проснулся и сел.

– Горяна!

Она остановилась, но не взглянула на него, лишь слегка обозначила намерение: не стоит ли повернуть голову? Нет, пожалуй, там нет ничего важного! В черных волосах ее сияли, будто жемчужины царского венца, цветы жасмина на тонкой ветке. Несмотря на неправильность черт, смуглое лицо ее дышало царственным величием и оттого казалось прекрасным.

– Горяна! – снова окликнул Улеб и, ловко вскочив, подошел к ней.

– Я Зоя! – надменно поправила она, взглянув на него лишь мельком, будто не желая видеть.

– Ну что ты? – с легкой досадой окликнул Улеб. – Ничего не случилось, а ты уже нос воротишь.

Он хотел взять ее за плечи; она отскочила, однако повернулась к нему.

– Не случилось? А я слышала, вы с купцами уезжаете – это разве неправда?

– Уезжаем, да. Но чего ты так, будто я виноват в чем перед тобой! Прощаться скоро придется, а ты и поговорить не хочешь!

– Не виноват? Ты – князев старший посол, это ты решил уехать. И все из-за чего? Дары царские вам не понравились?

– Да уж конечно! – Улеб снова разозлился, вспомнив вчерашнее унижение. – Вам по сколько серебряшек дали?

– По двадцать.

– А нам по пять!

– Одна дева четырех отроков стоит! – усмехнулась Горяна.

– Нельзя такое поношение стерпеть! Мы здесь с этими ж… жабами оставаться не желаем!

– А что ты мне обещал?

– Что я обещал?

– Ты обещал креститься! А теперь уедешь и не успеешь уже!

– Ну, я не обещал, – Улеб помотал головой. – Я сказал, если Святша, тогда и я.

– Если ты – тогда и Святша! Ты должен брату путь указать, а не за спину его прятаться! Вот, вам Бог ясный знак дает: нам, крестившимся, по двадцать серебряшек послал, а вам, язычникам и князя-язычника слугам, – по пять. А в жизни будущей и еще того меньше получите. Чего непонятного?

– Да плевал я на те серебряшки! Что я, серебра не видал? Я с тобой хочу поговорить, а то ведь мы на днях уедем, а вы еще невесть когда. Княгиня здесь остается.

– А что нам толку говорить? От разговоров этих мне один срам и чести поношение.

– Вот как? – В серых глазах Улеба сверкнула ярость. – Почему это со мной говорить – чести поношение? Я что, пес подзаборный? Холоп? Или чем запятнал себя?

– Ты – язычник! – Горяна так сказала это, что становилось ясно: язычник в ее глазах не лучше пса. – Кто не крестится, тот не будет спасен. И как мне с тобой говорить, думая про себя: вот придет смерть, и отправится Улебушка на муку бесконечную! Как я могу с тобой говорить, если мне плакать хочется о тебе?

– Не надо обо мне плакать! – уже потише ответил Улеб, которому польстила такая забота о его участи. – Рано меня хоронить, я молодой, еще поживу.

– Рано, не рано! Смерти никому не избежать. И чтобы не думать, как Сатана тобой завладеет, лучше мне вовсе с тобой не знаться! Схватят бесы твою душу, будут ее в котлах кипучих варить и пламенем огненным жечь! Я ночью не сплю от страха, как об этом подумаю! Тебе бы надо думать, как спастись, а ты сам от своего спасения бежишь. Брат твой, отрок юный, и то поумнее тебя.

– Мой отец всех умнее, вместе взятых, а он-то не крестится!

– А княгиня?

– То ее женское дело! А мы – мужчины. Бесы придут! Да пусть приходят! Мы с ребятами отобьемся!

– Не отобьетесь! Души ваши будут жалки, как птенцы, и не будет у вас оружия, чтобы защитить себя!

– Еще как будет! Мой дед Свенельд в могилу с собой сколько всего взял: и меч, и два топора, и рогатину старую, от его деда. И щит. Я столько же возьму и бесов ваших как траву порублю.

– Ты как дитя малое! – Девушка горестно всплеснула руками. – Мальцу говорят: не бегай один в лес, там волки. А он лепечет: я их убью! Так и ты. Бесов он порубит! Один щит может помочь, один меч – милость Господня, а он тебя не защитит тогда.

– Меня дед защитит! И прадеды, и чуры, все, сколько их от Сварожьего века было. Все придут и встанут за меня! Так что ты не бойся. Я всех бесов разгоню и тебе еще помогу, коли понадобится.

– Ах, какой же ты глупый! – Горяна печально воззрилась на него. – Только тот спасется, кто крещен. Кто омыт от греха первородного, извлечен из