– Кто твои родители?

– Мой отец Виктор, моя мать Мария.

– Назови свою родину.

– Лакедемон.

– Назови своих богов.

– Мои боги в священных водах Миуса.

– Зачем ты пришел сюда?

– Я пришел, чтобы умереть, – юноша поднял взгляд и увидел диск луны, который словно любопытный глаз взирал на происходящее.

– Знаешь ли ты, – продолжил допрос Кислов, – что смерть уничтожит прошлое…

– Да.

– Помнишь, что, сделав шаг, невозможно будет вернуться…

– Да.

– Готов ты сделать этот шаг?

Происходящее уже не казалось смешным фарсом, и Олег вдруг отчетливо понял, что вплотную подошел к той точке, к последнему вопросу когда еще можно воспротивиться, отступиться, сказать: «Нет!», и завтра с рассветом покинуть Таганрог. Трещали поленья, плясало пламя, и луна освещала бескровное лицо неофита, больше схожее с восковой маской.

«Ты помни лишь одно – я с тобой…» – прозвучал вдруг в ушах голос Каур.

– Да, – сказал Олег.

– Тогда сожги все внешнее, – произнес вождь.

Пылающие поленья выстреливали искры, когда юноша бросал в огонь свой поношенный, но все еще очень прочный камуфляж, а затем берцы. В этот момент Олег почувствовал острое раздражение – ботинки были почти новыми и такое бездарное уничтожение хороших вещей в угоду дурацким идеям показалось невыразимой глупостью. Ткань задымилась, затем начала чернеть.

В тот же миг раздался свист, и кнут полоснул его спину. Юноша не издал ни звука. В интернате за провинности ученики довольно часто подвергались порке, хотя удар вождя был непривычно болезненным.

– Забыты ли боги, забыты ли священные воды Миуса?

– Забыты… – выдохнул Олег, стирая локти об асфальт.

И снова плетеные ремни вспороли кожу спины.

– Забыта ли родина, забыт ли Лакедемон?

– Забыты, – спина горела, когда неофит взобрался на первую ступень.

– Забыт ли отец, забыта ли мать?

Хлесткие звуки и уже пронзительная боль… Можно ли стереть из памяти материнскую улыбку? Олег увидел губы мулатки, пухловатые, волнующие, прекрасные: «Ты помни лишь одно – я с тобой…»

– Забыты…

– Забыто ли имя, забыто ли человечество?

Олег поморщился, закатив глаза. Нет, в интернате так не пороли.

– Забыты… – пошатнувшись, он продвинулся еще на шаг.

– Забыта ли прежняя жизнь? – последний удар пришелся по шее.

Голова юноши дернулась, а дым от сгорающей одежды попал в глаза, отчего они заслезились.

– Забыта! – почти прокричал он.

Преодолев три ступени, он оказался перед вторым костром, который наполовину заслоняла фигура судьи.

– Да здравствует смерть и вот ее жертва! – проревел Дрожжин не своим голосом и трижды взмахнул секирой, а потом сбросил крышку с корзинки, вытащил оттуда связанного петуха и одним ловким движением перерубил ему шею. Птица подергала ногами и замерла.

– Рождение через кровь и боль, – судья, вытянул руку с жертвой над головой юноши и трижды обошел вокруг.

Олег вдыхал раскаленный воздух, идущий от костра, в ушах шумело: «Ты помни лишь одно – я с тобой…»

Волосы впитали теплую кровь. Черные, липкие до омерзения струйки текли по вискам, щекам, лбу, заливая глаза Олега, но вытереть их было нельзя. Наконец, пытка закончилась, судья кинул обезглавленную тушку в огонь, и бывший человек, а ныне нуклеар, преодолев последний участок дистанции, заполз за памятник. Там он увидел немолодую женщину с распущенными волосами, у ее ног лежала новая одежда. В руке она держала чашу, из которой пахнуло молоком.

– Радуйся, Лидия, – донесся голос вождя, – у тебя родился сын.