— Ну все, ребятки, пошли.

Девушку и мужчину рывками вздернули на ноги. Охранники, тяжело топая, вышли на ничейную землю. Одновременно навстречу им вышла делегация противника.

Мухомору было на вид лет сорок. Тощий, низенький, в измазанной чем-то бурым ковбойской шляпе, он стоял перед грузным тяжеловесным Пал Санычем, что называется, как мышь перед горой. По вытянутому лицу алтуховца гуляла издевательская ухмылка, но глаза были серьезны. Великан Пал Саныч глядел на оппонента с людоедской любезностью, но и за ней чувствовалось напряжение. Командиры молчали с полминуты, а потом, будто заранее сговорившись, одновременно сделали шаг назад. Мухомор щелкнул пальцами. Из-за алтуфьевских завалов дородный разбойник вывел двух понурых скавенов.

— Вот мой обмен. А твой где, а, Пал Саныч?

Бибиревец грузно шагнул в сторону, а конвоиры снова ткнули дула автоматов в спины передаваемых.

При виде девушки по рядам бандитов прошел шепоток. На человека почти никто не обратил внимания.

— А ниче бабенка-то...

— Да, уж я бы ее...

Мухомор прищурился.

— Ага. Двое. Мужик из «чистых» и наша девка, — он будто сверялся с описью. — Есть такие, имеются... Че-то я тебя не узнаю, Пал Саныч. Не торгуешься, наколоть не пытаешься... Чудеса — и только! В чем тут прикол, не растолкуешь... по-соседски?

— Ты, гриб червивый, мне голову не морочь. Давай ребят, а этих бери, раз Кожан согласился. Будешь трындеть много — останешься без языка, я вашего атамана знаю.

— Больно ты, Пал Саныч, умный, как я погляжу... У нас таких не любят. — Мухомор чиркнул пальцем по переднему зубу и сложил пальцы в какой-то замысловатый и явно паскудного смысла кукиш. Потом демонстративно повернулся и ушел. Традиционный обмен напутствиями состоялся.

Алтуфьевский громила-конвоир развязал пленным рабочим руки, и они теперь стояли сутулые, хмурые, потирая запястья. Кто-то из бибиревских попробовал сделать то же самое со своим «обменом», но внезапно вынырнувший откуда-то Мухомор отвел его руку.

— Ээээ, нет! Не трудись, боец. Не надо! — добавил он сиплым «интимным» шепотом, что еще раз вызвало гомерический гогот его окружения.

Рабочие торопливо скрылись за спинами своих. Бибиревские дружно отошли назад.

«Вот и все...» — ухнуло и оборвалось в груди Крыси, и девушка почувствовала леденящий душу холод. Она непроизвольно оглянулась и едва не дернулась назад — туда, где светили огни станций Содружества. Там было все знакомое, безопасное, свое... Родные, исхоженные вдоль и поперек туннели с укромными уголками и секретными лазами, привычные дела и обязанности... лица знакомых, соседей, приятелей и коллег-добытчиков... Мама...

«Они отреклись от тебя, — напомнил безжалостный внутренний голос. — Ты теперь никто для них. А матери конечно же расскажут в красках и подробностях, что же такого натворила ее старшая дочь. И она будет плакать... наверно... А может, и не будет. Ты ведь мало того что грязнокровка — так теперь еще и опозорила ее...»

В последние годы мать, занятая семейной жизнью, заботами о муже и воспитанием законных детей, как-то все больше и больше отдалялась от Крыси. Девушка видела это, и это причиняло ей боль.

А те, кто привел их сюда на расправу, уходили. Уходили, обрывая последние нити, еще связывавшие ее с прежней жизнью, домом, прошлым...

«Постойте! Не бросайте меня!.. Еще не поздно все поправить!..» — мысленно молила она, глядя в их спины.

Никто из бибиревцев даже не оглянулся.

А сзади внезапно навалилось что-то многорукое, многоголосое, горластое, темное и повело, потащило куда-то — в тоннельный мрак, во вражеское гнездовье. Калейдоскоп лиц — хмурые, чумазые, с растрепанными волосами и бритые наголо, алчные, злобно-веселые, и опять — руки, руки, руки... Толкают, хватают, щиплют, дают затрещины. Больше всего доставалось, конечно, Востоку — девушка для алтуховцев была куда более ценным «товаром», чем мужчина. Кто-то мимоходом врезал ему в живот, и многолико-многорукое чудище остановилось, распалось на отдельные части и смеялось, глядя, как согнувшийся пополам человек ловит ртом воздух. Дальше, вперед, вперед! Вот оступилась и едва не рухнула на колени девушка, и бесчисленные руки схватили уже ее, подняли, тряхнули, жестко прижали к чему-то колкому, пахнущему грибной похлебкой и самогоном. А потом — опять темнота и дорога.

...Несмотря на то что в момент переговоров о передаче пленников занятая переживаниями о грядущем будущем Крыся мало что видела и слышала вокруг себя, она все же краем сознания уловила и вычленила из разговора одно-единственное слово, заставившее ее содрогнуться.

Даже не слово — имя. Точнее — прозвище, ибо настоящего его имени не знал никто.

Кожан.

О, имя это было на слуху у многих! Кожаном звали одного из самых коварных, непредсказуемых и жестоких главарей разрозненных и вечно грызущихся между собой алтуфьевских кланов. Обитатели конечной станции почти все были, мягко говоря, не подарки, а уж их вожаки — и подавно. Но именно Кожаном пугали непослушных детей матери не только в Содружестве, но и на нейтральной Петровско-Разумовской. И одного только этого имени хватало, чтобы даже