ответ.

Вот только значения больше этот ответ не имел. Ни для кого. Тем более – для самого Маляра.

Отныне он не занимался индустрией «КТО» даже отчасти. Бывший подающий надежды игрок-танкист прозябал в грязной комнатушке на окраине города, боролся с болью в поломанных костях, со своим уродством да чинил безделушки, которые несли к нему со всей округи. Общаясь с Калмышевым, а чуть позже – с Байбулатовым и прочими автомехами из числа танкистов, Малярийкин неожиданно осознал, что способен не только создавать шедевры аэрографии (во всяком случае, был способен когда-то), но и с какой-то легкостью, сравнимой с наитием, готов возиться с электронными и механическими приборами любого типа, вида, класса сложности и области применения. Отныне только это приносило Маляру хлеб.

Кроме работы Малярийкин только спал, жрал и испражнялся. Еще, в редких промежутках между указанными увлекательными занятиями, Малярийкин пялился в стереовизор. Где, разумеется, блистала его Элена. Ноги в колготках, впрочем, сильных эмоций уже не вызывали. Ибо самым страшным из того, что случилось с Малярийкиным в последние месяцы, оказалось безразличие. Собственное безразличие ко всему происходящему в мире. Включая Шапронова, месть, смерть Калмышева и Ники. Безразличие касалось даже Элены. За время, прошедшее с момента нападения, Маляр не пытался ей позвонить или как-то иным способом передать весточку о себе. Почему?

Да потому, что было уже незачем.

Маляра и раньше смущала та разница, которую их пара демонстрировала при взгляде со стороны. Высокая, потрясающая красавица и бородатый сухорукий карлик с кривым лицом, пусть и молодой.

То, что это была не любовь, Малярийкин понимал трезво.

Любви тут не могло быть и не было не только с ее стороны. Но и с его.

Опять, почему?

Да потому, что слишком велика разница.

Нет, Маляр отдавал себе отчет, что разница между ним прежним (криворожим и низкорослым) и им новым (столь же криворожим и низкорослым, но еще и с поломанными, едва сросшимися костями) не слишком велика. И если Лена, в принципе, находила возможным встречаться с Маляром раньше, то нашла бы возможность и сейчас. Особенно – с новым чувством жалости, которое она вполне могла начать испытывать к нему после его страданий в больнице. Но Малярийкин этого не хотел. Он и прошлые отношения с Эленой Прекрасной воспринимал как какую-то шутку, дикую нелепость судьбы. Нелепость до безумия приятную, даже роскошную, но все-таки нелепость. Ну а сейчас…

Маляр пролежал в больнице без сознания два очень долгих месяца. И когда наконец сознание вернулось и сквозь пульсирующую в теле боль его попросили назвать имя, а также контакты возможных родственников и друзей, он Элену не назвал.

Потом потянулись мерзкие, ужасные, длинные дни, полные боли, страданий и постоянных унижений перед всеми подряд. Денег не хватало ни на что, операции были сложные, дорогостоящие. Малярийкин бы наверняка скончался в коридоре больницы – причем с большей вероятностью от холода и отсутствия нормальной еды, чем от шока без обезболивающих и ран, однако умереть ему не дала вот какая странность: в один из бесконечных больничных дней, прямо в холодном и темном больничном коридоре его отыскал старый Байбулатов. Чуть раньше, опасаясь, что Байбулатов расскажет о происшедшем Лене, Малярийкин не давал докторам контакты Тимура Ивановича и никому не называл его имя. Однако старший старшина как-то отыскал подопечного. Сам.

Старик принес деньги, собранные с бывших друзей и коллег. Оплатил операции, но самое главное, просто находился рядом. Изо дня в день. Менял утку, помогал тащиться до умывальника, травил пошлые анекдоты, приносил нехитрые продукты. Потом ушел, едва Малярийкин встал на ноги и стал более-менее самостоятельным. И, гад, после этого даже слова не сказал. Сначала Маляр сам не мог говорить из-за порванной щеки, а как разрешили, то говорить перестал старый умник.

Насколько знал Маляр, его игровой танк забрали обратно спонсоры, остатки денег на личных картах зачли в счет лечения. Сумма, которую припер Байбулатов, помогла съехать с больничной койки, перебраться на окраину, снять эту жалкую каморку и начать работать на дому. Несмотря на рекламу, что, мол, бывший участник «КТО» чинит утюги, денег хватало едва-едва. Некоторые клиенты просто приходили посмотреть на знаменитого в прошлом аэрографа и танкиста, но денег за погляд не давали. Пару раз приходили и журналисты. Таких Маляр, не церемонясь, спускал с лестницы.

Пытаясь расширить возможности заработка, Малярийкин даже пробовал рисовать. Но поломанная рука не давала. Кости срослись правильно, но некоторые сухожилия – неудачно. Малярийкин слабо в этом разбирался, но по ночам руку иногда простреливали боли вдоль нерва, ведущего от запястья к большому пальцу правой руки. Рука и пальцы слушались, в принципе, очень хорошо – Малярийкин мог работать с крупным инструментом просто виртуозно. Но вот той легкости, которая была присуща ему при создании картин, живописи, аэрографических шедевров, – не стало. Рисовать отныне Малярийкин не мог. Выходит, и «маляром» больше он не был.

О былой славе художника Малярийкин теперь вспоминал разве что во сне. А о былом драйве на танковых полигонах – опять-таки только глядя по утрам в зеркало. Из отражения в зеркале на Малярийкина каждое утро глядел бородатый танкист. Только без гермошлема, с набухшими под глазами синими бурдюками, с осунувшимся лицом. Но все же узнаваемый. И надо признать – гермошлем этой харе очень подходил.

От постоянного употребления ханки у Маляра часто болел желудок. Каждый день, каждый вечер вокруг волнами разливались только одиночество и