контейнер, ящик и погружался в самое безразличное состояние. Даже мысли из головы пропадали. Однако стоило Полюсу Фердинатовичу попросить его осмотреть коридор С-13 и сделать голографическую съемку прилегающих помещений, как Георгий Николаевич тут же избавлялся от апатии и с жаром, удивлявшим и его самого, принимался за дело – таскал громоздкий ящик голографа, устанавливал нужное освещение, кропотливо настраивал аппарат, чтобы конечная голограмма получалась максимально детализированной.

А с какого-то момента он вдруг обнаружил, что совсем перестал спать. Это не было мучительным состоянием бессонницы, нет. Просто он словно забыл, что у человека имеется потребность раз в сутки ложиться в кровать и погружаться в беспамятство. Поэтому его крайне удивило, когда Полюс Фердинатович напомнил ему о необходимости все же выспаться, хотя проявленный энтузиазм в исследованиях был дорог сердцу академика.

Чтобы не навлекать излишние вопросы о самочувствии, Георгий Николаевич делал вид, будто отправляется спать, но всего лишь впадал на положенное время отдыха в апатичный ступор.

Затем на смену прилетели Биленкин и Гор, а Зоя и Багряк отправились на «Красный космос», увозя с собой гору коробок с отснятыми пленками, пластинками голограмм, бумажными рулонами эхолокации, по которым предстояло на счетно-решающей машине построить пространственную модель внутренних коридоров Фобоса. Гансовский остался на спутнике, так как подменить светило советской науки было некем, да и не ушел бы он из эпицентра кипучей исследовательской деятельности.

Только на борту «Красного космоса» Георгий Николаевич понял, насколько соскучился по своим движителям. Он с жаром принялся за проведение плановых и внеплановых профилактик, чисток, осмотров, благо его закуток располагался в движительном модуле, и сюда почти никто не заходил и не мог любопытства ради поинтересоваться: когда же Багряк отдыхает, а пуще того – спит?

Единственным неудобством оказалось резкое падение напряженности некрополя. Вернувшись на корабль, Георгий Николаевич ощутил себя так, будто ему постоянно не хватает воздуха, чтобы вдохнуть полной грудью. Но тайком вытащенный из запасного заг-курсографа генератор некрополя слегка облегчал его положение. Он приспособил к тяжелой коробочке шнурки и носил генератор постоянно на шее, ощущая чертовски приятное покалывание в груди.

А однажды очередной бессонной ночью по бортовому времени ему вдруг пришла в голову мысль: каковы на вкус человеческие мозги и человеческая плоть? Она возникла внезапно, хлестко, ожгла словно ударом бича. Георгий Николаевич даже замер, ожидая, что мысль уйдет так же, как и пришла: мало ли чего человеку может подуматься? Но она осталась навсегда. Он теперь постоянно ощущал ее свербящее присутствие в голове. Вроде и не на поверхности сознания, но рядом, плавает, зыбкие волны на поверхности оставляет, стоит чуть отвлечься, и вот она – во всей ужасающей откровенности. На что похож этот вкус? Хороши ли мозги в сыром виде или вареном?

Вопросы, вопросы, на которые он не имел шанса получить ответы. Хотя почему бы и нет? Всякое может случиться на корабле. Вдруг ему выпадет шанс удовлетворить свою жажду? А в том, что это именно жажда, Георгий Николаевич убеждался с каждым днем. Она не отпускала, становилась сильнее, навязчивее.

Все, что осталось на Земле, словно покрылось слоем ржавчины, плесени. Ему не хотелось чтобы прошлая жизнь хоть чем-то напоминала о себе. А когда все же напоминала – редкими разговорами в кают-компании, еще более редкими радиограммами да вывешенными для приличия в спальном закутке плакатами и фотографиями, то он чувствовал нечто сродни зубной боли. Ничего нелепее его собственной жизни ему не представлялось.

– Георгий Николаевич, – Мартынов взял его под локоть, – хотел спросить – почему вы не отправляете радиограммы родным? Это, конечно, не совсем мое дело, но связь с семьей помогает преодолеть любые трудности полета. Уж вы-то, опытный космист, сами знаете.

Багряк не сразу понял – о чем говорит командир. Родные? Семья? Радиограммы? Он чуть не ляпнул, что не имеет ни родных, ни семьи, ни даже друзей, с которыми ему бы взбрело в голову обмениваться радиограммами. Но сдержался. Лишь пробормотал: да, конечно же, всенепременно, он закрутился с профилактикой движителя, сейчас придет к себе и черканет пару строчек любимой жене и любимому сыну. Если они у него есть, конечно. Он-то об этом вспомнить точно не может.

– Хорошо, хорошо, Георгий Николаевич, – ответил Борис Сергеевич на его бормотания. – Еще раз простите за напоминание, это я так – по- товарищески.

Странно, но родные, близкие и даже друзья у него все же оказались. В углу были свалены так и не распечатанные радиограммы. Багряк пододвинул к себе мусорную корзину, перебирал серые конвертики с надпечаткой адресата, бросал их обратно. Даже желания не возникло хоть что-то прочитать. Зачем это? К чему?

Сделал слабую попытку вспомнить жену, но висящий на шее квадрат некрогенератора вдруг нагрелся, чуть не обжег, и пока он его прилаживал удобнее, забыл, зачем вытащил и свалил около кровати весь этот ненужный хлам. Отнес к утилизатору и ссыпал в раструб – в закутке должен быть идеальный порядок.

Зоя внимательно следила за Багряком. Это было не так просто из-за его уединенности и нелюдимости. Ей казалось, что после вахты на Фобосе он сильно изменился. Например, стал еще более нелюдимым. Ни с кем почти не разговаривал. Все реже приходил в кают-компанию обедать, а если и приходил, то занимал самый дальний угол стола, хлебал суп, низко наклонившись к тарелке, будто стараясь, чтобы никто его не заметил.

На Зою он не смотрел, в каюту к ней не наведывался. С одной стороны, она чувствовала огромное облегчение, но с другой – ощущала в бездействии