Она понятия не имела, как долго находилась в этой темнице. Знала, что эта тусклая, темная комната расположена под замком Комрек – ей об этом сказали когда-то очень давно, и это осталось у нее в памяти редким лучом света в перекатывающемся море черноты. Но большинство ее воспоминаний о том, как она взрослела, становилась женщиной, были темными и смутными. Когда у нее впервые случилось кровотеченье, она подумала, что умирает. Она знала, что отличается от женщин, от медсестер, на протяжении многих лет приходивших окатывать ее водой из шланга, когда она съеживалась в углу своей комнаты, своего единственного дома, смеясь над ее криками протеста, – они никогда не применяли теплую воду, только холодную, до замирания сердца холодную струю замораживающей, убивающей микробы жидкости.

Она содрогнулась при мысли об этом и о белом порошке, который бросали на нее горстями, говоря между приступами злобного смеха, что это для ее же блага, чтобы «бить вшей», ползавших в редких волосах у нее на голове, равно как в спутанных лобковых волосах и густой кустистости подмышек. Каким-то образом она всегда знала, когда приближалось время принудительной дезинфекции, хотя и не понимала, как это ей удается, потому что понятие времени не имело для нее смысла; обычно же она усердно обыскивала собственное тело в поисках крохотных существ, которые его населяли, нащупывая их, своих единственных компаньонов, вытаскивая, а затем бросая по одному в свой почти беззубый рот и раздавливая их жесткие тельца деснами, прежде чем проглотить. К настоящему времени она находила их вкусными, а также доставляющими развлечение на протяжении долгого и одинокого заточения.

Она знала, что она ненормальна, как телесно, так и умственно, потому что над ней жестоко насмехались, ее поносили и мучили так называемые нянечки – но не врачи в белых халатах и с тщательно отдраенными руками, – и она могла сравнивать их незапятнанные и безупречные формы со своими собственными.

Кроме того, она смутно помнила, как много, очень много лет назад, когда время еще имело какое-то значение, ее забрали из ее комнаты – безукоризненно чистой, с удобной кроватью и стульями – и врачи и медсестры ставили эксперименты на ее теле и разуме. По окончании экспериментов они всегда казались разочарованными, хотя и награждали ее чем-нибудь сладким, прекрасным на вкус. Ни экспериментов, ни сладких наград больше не было. Через некоторое время – она не знала, какое именно – ее поместили в ужасную, холодную комнату под высоким замком, где она с тех пор и пребывала в одиночестве и всеми игнорируемая.

Только два события из прошлого остались в ее несчастном больном сознании. Однажды, закрыв дверь ее камеры, чтобы никто не слышал ее протестующих криков, один из медбратьев вторгся в ее тело. Казалось, он находил странное удовольствие в том, что делал, хотя она знала, что уродлива и неправильно сложена. Затем этого человека стало тошнить, он стал блевать на каменный пол камеры, тело у него согнулось, руки уперлись в стену для поддержки, широкие плечи вздымались, а горло извергало рвоту. Это ее тревожило. Покончив со всем, он унесся из комнаты, и больше она никогда его не видела.

В течение следующих месяцев живот у нее раздулся, а менструальная кровь перестала течь, хотя она не могла понять причину этих пугающих изменений в своем теле.

В тот день, когда родился ребенок, она была в истерике от страха, но никто не пришел помочь ей, потому что прошло много времени после последней чистки и никто другой не замечал выпуклости в ее животе, затерянном в объемистом халате, который она носила. Преодолевая сильную, невыносимую боль, она помогала чем только могла чему-то маленькому, что наконец появилось у нее между ног и лежало там, покрытое слизью, фекалиями и кровью, мертворожденное и безмолвное. Измученная, она взяла крошечное, скользкое тельце на руки, не зная, что с ним делать. Она потеряла сознание, а когда пришла в себя, его больше не было.

Второе событие, о котором она помнила, хотя только смутно, случилось, когда ее привели в комнату с голыми бетонными стенами и положили в ванну, наполовину наполненную какой-то шелковистой водой. Она помнила, как плавала на поверхности странной жидкости, а к ней были присоединены всякие штуки: провода, прикрепленные к верхней части головы, и трубки, засунутые в ноздри и зафиксированные на руках, – с глюкозой, чтобы ее поддерживать, так ей сказали. Когда свет в комнате выключили, она оказалась в полной темноте, хотя чувствовала, что за ней по-прежнему наблюдают. Они смеялись. «Не волнуйся, – сказали ей, – через три месяца все закончится».

После первых нескольких недель полного сенсорного голодания ей на ум стали приходить странные и причудливые мысли: символ, черный, белый и красный, внушающий как ужас, так и благоговение, в какой-то мере эстетический, но вливающий ей в сердце холодный страх.

Она не сознавала ни его значения, ни того, что он представляет, но он был для нее живым. С течением времени она сначала стала симпатизировать ему, затем сопереживать, а под конец и понимать его. В ее подсознании, том месте разума, где она теперь обитала, появлялись и исчезали другие озадачивающие, туманные и неопределенные эмблемы. Зловещее серебряное изображение черепа и скрещенных костей; какой-то украшенный