шепнул на ухо Ваганту несколько слов. Тот даже не кивнул. Он вышел из комнаты легкими шагами, как призрак.

На следующее утро соседи Дерева по комнате обнаружили, что его постель пуста. Должно быть, он успел уйти еще до рассвета, захватив с собой все свои вещи. По крайней мере, это то, что им было сказано. И то, что они передали всем остальным.

Будь Управляющий на их месте, он поинтересовался бы, как это Дерево мог выйти из Города без противогаза.

Но, может быть, про себя они и задавались этим вопросом, но не сочли возможным задать его вслух.

Управляющий покачал головой. Тяжело вздохнув, в последний раз погладил фотографию, которая с годами выцветала все сильнее.

Он спросил себя – и эта мысль как молния озарила его сознание, – будет ли кто-то когда-нибудь так же гладить его фотографию.

«Нет, – улыбнулся он. – Этого не будет. У меня ведь нет ни одной фотографии».

Может быть, когда-нибудь сделают его портрет. Маслом или, например, пастелью. Человек со злым взглядом, рогами и вилами. Монстр, пожирающий ребенка.

Он повернулся к раме спиной, и его взгляд устремился в темноту коридора.

Когда Джон Дэниэлс проснулся, его не удивило, что Управляющий сидит у его постели. Еще сквозь сон он узнал его запах, довольно резкий, но не слишком неприятный.

Последние два десятилетия стали неисчерпаемой коллекцией неприятных запахов: от смрада разложения до вони горелого дерева и до самого знакомого запаха – запаха убежищ: смеси плесневелого картона, мокрой ткани и немытых тел. А еще время от времени возникал запах крови, резкий даже в воспоминаниях, почти такой же, как запах ржавого лезвия. Во время своего путешествия из Рима в Венецию он чувствовал его слишком часто, а еще чаще – во время своего долгого пешего возвращения назад. Иногда это была его кровь, но чаще – кровь тех, кто пытался встать на его пути к конечной цели. По вечерам, во время привала, когда Дэниэлс укрывался в каком-нибудь ненадежном убежище, каждый раз, снимая перчатки, он принюхивался к запаху своих рук, боясь почувствовать зловоние гангрены. Его руки были живым мясом. Ремни саней протерли на них глубокие раны, похожие на стигматы, – язвы, иногда поражавшие некоторых святых (или даровавшиеся им, смотря с какой точки зрения смотреть) и повторявшие раны распятого Христа.

Металлический запах крови был приятным запахом. Он говорил о том, что в раны не попала инфекция. Тогда Джон открывал баночку с драгоценным жиром, смазывал им свои язвы, а затем перебинтовывал их.

Запах жира тоже был приятным. Главное – не задаваться вопросом о том, из какого животного этот жир добыт. Три банки он приобрел у торговца, встретившегося ему недалеко от Равенны – самого северного аванпоста Государства Церкви, временной столицей которого был Новый Ватикан. Убогой подземной столицей государства, карта которого была разбросана по полуострову подобно пятнам на шкуре леопарда: город здесь, аванпост сотней километров северней. В общей сложности всего несколько сотен человек, которых разделяло такое расстояние, что новости иногда опаздывали на недели, если не на месяцы.

Тот торговец был честным человеком. То, что показалось бы странным до Страдания, вошло в норму во времена, когда честность стала первым условием выживания, твоего и окружающих. В обмен на жир и кое-какие новости о Новом Ватикане, в большинстве своем не слишком правдоподобные, Джон отдал ему одно золотое кольцо из тех, что обнаружил в своем кармане на обратном пути из Венеции.

Это было одно из тех колец, которые дож, правитель Венеции, бросал в море с Бучинторого[4]во время обряда обручения города с морем. Алессия, загадочная Алессия собрала горсть этих колец и отдала ему. Джон был уверен, что выбросил их, но несколько дней спустя, в самом начале своего обратного пути, обнаружил их в кармане своей куртки вместе с кольцом папы – Печатью Рыбака. Он еще помнил чувство, охватившее его при виде этого кольца на пальце командира швейцарских гвардейцев, хваставшего тем, что он снял его прямо с мумифицировавшейся руки последнего папы.

Теперь Джону Дэниэлсу было совершенно наплевать на кольцо. Оно утратило всякое символическое значение. Отныне его ценность равнялась ценности металла, из которого оно было изготовлено. В лучшем случае его можно было использовать как обменный товар, чтобы приобрести что-нибудь полезное для выживания. Оно ничем не отличалось от остальных колец, обнаруженных в кармане.

Впрочем, как ни неприятно было признаться, это кольцо, вероятно, стало бы последним, которое он пустил бы в ход для обмена на еду, воду и лекарства.

– Привет, Дон, – прошептал он, не открывая глаз.

– Откуда ты знаешь мое имя, незнакомец?

– Ты продолжаешь называть меня незнакомцем. А я ведь сказал тебе свое имя.

– А вот мое ты, по-видимому, где-то подслушал, хоть я и не знаю, как и где ты мог это сделать.

– Ну уж и подслушал. Я же все-таки священник.

– Сам я тебе его не говорил. Значит, ты должен был услышать его где-то. Знаешь, мы в Городе сильно дорожим своими именами.

– Как бы то ни было, меня зовут Джон Дэниэлс.