«Когда ты выбрала меня, ты знала, что мне предстоит?» – спросил он фотографию, с которой чувствовал нечто общее: как и она, он был чем-то маленьким в непропорционально большой раме.
«Ты знала, с чем мне придется столкнуться? Тяжесть выбора, последствия моих решений? Ты всегда говорила, что любишь меня, что я у тебя молодец, и вот так-то ты меня вознаградила?»
Слезы градом катились по его щекам.
Мама ничего не ответила. Да и как она могла ответить? На своем смертном одре она сказала вещи, которые Управляющий запомнил навсегда. Вещи, которые никто в Городе не должен был услышать.
«Там, снаружи, безобразный мир. Это не моя вина. Я не сделала ничего плохого. Моя вина в том, что я спасла вас. Мне следовало дать вам умереть. А потом убить себя. Так было бы лучше. Мне следовало плыть по течению, а не бороться с ним. Я пыталась спасти жизнь в умирающем мире. Я ошибалась. Чтобы спасти вас, мне пришлось совершить ужасные вещи. Мне пришлось отбросить всякую щепетильность, пожертвовать своими убеждениями. Мне пришлось делать ужасные вещи, чтобы сохранить вам жизнь…»
Мама сберегла один ценный предмет, оставшийся от времен до Чрезвычайного положения. Просто невероятно, что настолько хрупкая вещь все еще работала.
Она называлась «перьевая ручка Montblanc
В тот день, в последние минуты, проведенные в этом мире, Мама передала Дону матерчатый сверток, в котором находились перьевая ручка и два драгоценных пузырька запасных чернил.
На ручке золотыми буквами было выгравировано имя Мамы – Франческа Витали.
Ее сотряс долгий мучительный приступ кашля, заставивший согнуться пополам от боли. Словно перочинный ножик Ваганта с маленьким лезвием, раскрывавшимся на сто восемьдесят градусов. Легендарным лезвием, которое однажды спасло их от людоедов. Мама согнулась под прямым углом, как этот ножик, лезвие которого затачивалось столько раз, что стало похоже на лист бумаги.
Этот ножик тоже был для них символом. Реликвией из прошлого.
В тот день, семь лет назад, умирающая Мама сделала Дону этот подарок и произнесла слова, сделавшие его новым Управляющим Города.
«Заботься о моих детях», – сказала она ему чуть слышным шепотом. После этого наступила лихорадка и тот последний приступ кашля. Она была похожа на пламя свечи, угасающее в луже растаявшего воска.
«Руководи ими. Защищай их. Утешай их, когда они будут чувствовать себя одинокими. Я видела, как на тебя смотрит Сара. Однажды у тебя будут дети, с ней или с другой женщиной. Помни, что как бы ты ни любил этих детей, ты должен еще больше любить тех, которые…»
Ее глаза надолго закрылись из-за приступа нестерпимой боли.
Когда Мама вновь заговорила, ее голос был тихим, как шелест листвы на ветру.
Дону вспомнилась та греческая девушка, так изнуренная любовью, что от нее остался один только голос. Когда она почти умерла, боги прониклись к ней состраданием и превратили ее в цикаду.
От Мамы почти ничего не сталось.
Открыв глаза, она не закончила оборванную на середине фразу. Вместо этого она взяла руку Дона в свои хрупкие, словно паучьи лапки, пальцы и погладила ее. Ее губы медленно, почти незаметно шевелились. Среди слез и всхлипываний Дон понял, что Мама поет детскую песенку – ту самую, которую она пела им на ночь, когда они были маленькими. Совсем слабым голосом она допела ее до конца. Потом ее губы сомкнулись, и Мамы не стало.
Дона охватили неудержимые рыдания. Положив голову на Мамину руку, он заливал ее потоками слез.
Он просидел с ней всю ночь без движения, пока ее тело холодело, а рот раскрывался, придавая лицу глупое выражение.
На заре, когда тьма сменилась серостью, Дон встал на ноги в комнате, наполненной запахами болезни и выгоревших свечей. Он посмотрел на Маму сверху и почувствовал себя очень странно. Отчужденно, спокойно. Этот предмет, лежавший под покрывалом, уже не был Мамой. Это было тело, и следовало подготовить его к Приношению.
Когда Дон развернул кокон, в котором находилась драгоценная перьевая ручка, он был уже не Доном.
Он был новым Управляющим.
