пальцы подрагивали, отчего слетал пепел с папиросы на длинном серебряном мундштуке. Звучали колкие стихи, надтреснуто, угловато, цепляясь за окружающий мир своими лестничными ямбами, кукожа этот мир, деформируя истины и протыкая бреши в правилах и устоях. По кругу расположились поэты, против часовой стрелки поочерёдно читают стихи, а все взоры и помыслы направлены на неё одну. Они – клан, они – фавор, они уходят из бытия в мир звуков и красок. Переливы космического сияния – их потолки, звон колокольцев слов – их стены. Звуки отдаются в межреберьи эхом вдохновения, сыплются хрустальным горохом по уголкам мозга, исходят искрами бенгальских огней в фиолетовой темноте прикрытых век.
Но вот дом покачнулся. Но вот в передней прошаркали тапочки старухи хозяйки этой рваной комнаты в коммуналке. А за окном протяжно завыли голодные городские псы.
Мерцающий обман тайны, акварельными красками сползал с города и фигурок людей, слабо но верно поддаваясь дождю отрезвления. Она уже слишком далеко ушла по тропинкам ирреального вдохновения, она боялась быть вырванной из сказки в мир больных тел, неприятных запахов и звуков, мир голода и тупого уклада телосохранения. Ей нужен был кокаин. И это знал услужливый лиловый негритёнок, стоявший навытяжку за её спиной и поглаживающий искомую круглую баночку через полу пиджака. Он не ждал от барыни денег, у неё их давно небыло, как и у всех кокаинистов, он ждал, когда и она увлечёт его в соседнюю комнату и расплатится за очередную понюшку, отвернувшись в позе кошки к стене и подняв подол. И урча будет повторять он с диким акцентом: «Ой, закрой свои бледные ноги…» Она ещё морщит носик, она решается. Она взвешивает, на сколько двадцать минут аренды своего междуножья этому лиловому ублюдку, перетянут несколько часов пребывания в хрустальном раю…
Теодор очнулся вздрогнув и пошёл чистить зубы.
Подобное он уже где-то видел или читал, что, в принципе для него – равнозначно.
Паста освежала мятной едкостью, но, когда затронул зубной щёткой коренные зубы, его всё-таки вырвало. Чёртовы сны. Чёртова фантазия. И надо же как реально!
Размышлять на тему Марии художнику не хотелось. Косички, гольфики, бантики, фартучки… Игра во взрослую. Взбалмошная наивность. Всё подбрито и упруго. Тут уже похозяйничал господин В. В. Набоков, сказал всё, как разрезал и не сшил обратно. Да этой Ирэной можно целую галерею завесить!
Триптих писать?
Триптих… Икона. Мария. Теодор вспомнил, как издревле на Руси делали иконы: лик и руки святых писались маслом по дереву, а остальное накрывала раскрашенная чеканка по серебру.
Через несколько дней в Клубе висел новый портрет.
На портрете небыло настоящей рамы, рама была вырисована. Серебром. Так же, серебром, была нарисована выпуклая чеканка женщины, держащей на руках младенца.
Больше никаких красок, только серебро. И ещё: у женщины и у младенца небыло лиц, вместо них зияли чёрные провалы. Картина называлась «Маша, как Она есть».
Но Ирэн её не увидела.
Она не пришла в тот день в Клуб.
Ирэн вообще больше в Клуб Шести не пришла.
11.
В Клубе заметили исчезновение Ирэн.
Холодом веяло из углов. Начинающейся заброшенностью.
Стоит немного отвлечься. Мёртвые живее живых. И это не слова. Точнее, за этими буквами – человеческая жизнь и жизнь умерших, которая продолжается в жизни живых.
Просто в их памяти. Если вы не москвич, то вам жутко повезло в духовном плане: вы можете приехать в Москву и зайти, к примеру, в музей Маяковского, что рядом с Лубянкой. Вам позволят заглянуть в комнату, в которой застрелили (?) поэта.
Покажут диван, на который он облокотился перед смертью. Покажут спорную посмертную записку. Спорную, т. к. написана она была за несколько дней перед смертью и предъявлена народу непосредственно НКВД-ешником, который отслеживал жизнь Владимира и появился в изголовье умирающего через минуту после выстрела. В общем, воображение поможет вам всё это переощутить «как тогда». Для приезжих – всё свежо. Зафиксированная когда-то Пространством секунда для них открывается заново. Вы сможете понять, что прошлое, будь оно сто лет тому как кануло в Лету, или произошло вчера, на самом деле живее живого. Всё очень просто: сия секунда обычно не несёт для нас глобальных переживаний и уходит незамечено. Как бы настоящего-то и не существует, так оно меркнет перед памятью, хранящей нечто особенное. А если сей-час происходит нечто из ряда вон, то мы обычно очень заняты этим происходящим и будем заняты им пока оно не ослабнет, и вряд ли кто в такой момент читает эту книгу. А раз читаете, то, следовательно, ничего особенного у Вас в жизни в этот вот самый момент не происходит, и Вы с лёгкостью предаётесь искушению окунуться во внутренний мир и событийный ряд людей, здесь описываемых. Но это так, о «мёртвых», отступление от темы.
А если человек ушёл из жизни другого? Ещё вполне живой, и фотографии – вот они, не поблёкли ещё, но он сей-час где-то, и, как будто… умер? На самом деле, он, конечно, жив… наверное. И в эту самую секунду где-то что-то делает. Пьёт чай, говорит с кем-то о пустяках или философии, спит или занимается любовью. Работает.
Не работает. Копает – не копает. Живёт этой секундой, окончательно потерянной для того, кто его вспоминает. Ведь что значит «вспоминает»? А то и значит, что вспоминает, воскрешает в памяти дела давно минувших дней, но не видит этой секунды, в которой этот человек тоже что-то переживает.
Какой кошмар, быть только мёртвым воспоминанием.
Можно, конечно, повстречаться вновь. И что? Да это новое знакомство, не более. И человек другой, и реки утекли. И вы, в общем-то, изменились. Будет новое воспоминание о новом человеке. И почему нельзя как в сказке про спящую девушку и семь богатырей – посмотреть в зеркальце, которое покажет того, кто нас интересует? А что бы изменилось? А вот что – не возникло бы это разглагольствование про память, мёртвых, живых и живых как мёртвых.
Во всяком случае, оставшиеся клубисты могли бы утолить собственное любопытство по поводу исчезновения их коллег. И не строили бы логических связок этих происшествий с временным совпадением появления в их Клубе художника. И то, что «модель» пропадала как раз перед тем, как появлялся её портрет, тоже бы так явно в глаза не бросалось. Нет волшебного зеркальца. Что с исчезнувшими клубистами – неясно.
Через «кисти» художника предстоит пройти всем оставшимся и это их уже не радует.
И народ возроптал. Мысленно.
– А, собственно говоря, вас тут никто и не держит,- сухо заявил Председатель Клуба вместо «здравствуйте».
Все раскрыли рты и так и застыли. Телепат. Какой нахрен, телепат, тут всех колбасит на одну тему, вот и нет «здравствуйте». А, действительно, чего это мы?
Народ подбоченился в удивлении и вдруг стал снисходительно оглядывать друг друга.
С чего бы? Нас-то сюда силком не тянут. Не хочешь, и не ходи. Не хочешь и не проси никакой помощи. И от портрета можно спокойненько отказаться, попросить, к примеру, вместо портрета – пейзаж нарисовать, какая ему разница? Пусть рисует что хочет. А мы поглядим. А вот же и фиг. Интересно. Хоть ты тресни. Что такое этот художник делает с людьми, перед тем, как у него рождается замысел портрета?
А ведь – факт, что-то делает. Ну посмотрите – глаза в космосе летят и ужас в них.
Или, вот, Маша наша, ни лица, ни ребёнка. М-да… Да и сам он как-то погрузнел последнее время. Ссутулился как мокрый ворон на проводах и вышагивает. Взад-вперёд.
Как по проволоке. Эквилибрист хренов. Хоть бы сам навернулся, что ли.
А эквилибрист тем временем, действительно, немного потерял осанку. Как и твёрдость взглядов. Хотя, именно этой твёрдостью, Теодор не очень-то обладал изначально. Сомнение – признак людей слабых или
