складки, темные круги под глазами, а сами глаза – провалы в сырой земле. Ничего, кроме колье и платья, которые мне подарил Анри. Вот только чувство было такое, словно меня пририсовала к этому наряду рука неумелого художника.

Кажется, для начала стоит переодеться.

Распахнула двери гардеробной, бегло просмотрела висящие на плечиках обновки – яркие шелка и атлас, кричащие вызывающие фасоны и притягательная элегантность. Темно-сливовое платье, которое я носила в прошлой жизни, под ними просто терялось. Но все-таки оно было: единственное из старых нарядов, что я захватила с собой. Не знаю, почему не смогла отказаться именно от него.

Я дернула шнурок колокольчика и потянулась, чтобы расстегнуть подарок Анри.

Принять помощь Эрика – чистейшей воды самоубийство.

Но у меня не осталось другого выхода.

Я смотрела на пляшущие языки пламени, опираясь о холодный мрамор каминной полки. Впрочем, этот холод с лихвой скрадывало тепло осенних красок – приглушенного шафрана стен, кармин портьер и неброское вкрапление золота в шелковой обивке мебели. В пепельнице остались сигары – последние гости недавно ушли обедать, лежала на диване забытая кем-то газета.

– Мне сказали, ты просила о встрече.

Негромко хлопнула дверь.

– Осенняя гостиная Шато ле Туаре. Так называют эту обитель света, сколько я себя помню. – Эрик неспешным шагом направился ко мне, но остановился в центре комнаты, запрокинул голову. Посмотреть там было на что: быстрая река, петляющая меж деревьями, сочная синь небес и замок на холмах. Пейзаж растекался по потолку, обрамленный завитками лепнины каменной рамы. Настолько искренне и ярко была выполнена роспись, что казалась переходом в другой мир. – Этим занимались пару лет, папаше все время что-то не нравилось. Как думаешь, оно того стоило?

Он потер ладони друг о друга, словно согревая, сложил их лодочкой у лица.

– Особенно красиво здесь зимой – если отдернуть портьеры, когда по комнате растекается солнечный свет. Ощущение, что прячешься между двумя временами года… Уже не думаешь, что справишься без меня, Моя Прекрасная Смерть?

Эрик насвистывал что-то себе под нос, глядя через мое плечо. Изящно, словно уличный танцор, позирующий перед восхищенными горожанками, приблизился и взял с каминной полки дракона из иньфайского фарфора.

– Ручная роспись, – пробормотал себе под нос. – Папочка обожает подобную дрянь, хотя всю их философию называет лирикой для слабаков. Такое лицемерие… как всегда и во всем, между прочим. Как можно окружать себя вещами цивилизации, которую даже не уважаешь?

Эрик разжал руку, и статуэтка разлетелась осколками. Тончайшими, как перо горной ласточки, такими же невесомыми, но от этого не менее острыми. Он приблизился, фарфор жалобно захрустел под тонкой подошвой ботинок.

– Так что? Долго продержится солнечный мальчик?

Я обернулась, вскинула руку, и «мертвая удавка» захлестнулась вокруг его шеи. Он рухнул на колени, глаза сверкнули золотом, совсем как у Анри… точнее, поразительно похожим – отраженным золотом солнечного осеннего полудня, в свете которого черные щупальца тьмы казались еще темнее. Я не тянула из сына Эльгера жизнь, просто удерживала, не позволяя подняться или пошевелиться. Подошла ближе, Эрик был светлокожим, но сейчас сквозь прозрачную бледность просвечивали сосуды: близость смерти действует на всех.

– Не смей говорить о нем, – произнесла жестко.

– Да, моя госпожа, – мягкие губы тронула улыбка, на щеках появились ямочки. Он коснулся невидимой тьмы, длинные пальцы задрожали от леденящей, вспарывающей кожу боли, но убирать их Эрик не спешил, словно наслаждался. – Тебе это нравится, Тесса? Нравится власть?

Он вздрогнул, когда тьма впилась в кожу над воротником. А потом расхохотался, и тишина подхватила его смех, трескаясь как старое глиняное блюдо.

– Нравится. По глазам вижу. Чувствовать чужую слабость… так возбуждающе! Но это не идет ни в какое сравнение с тем, когда раскрываешься по- настоящему… и позволяешь себе… убивать.

Последнее слово он произнес тихо-тихо, облизнул губы, глядя мне прямо в глаза.

– Ты же этого хочешь… отпустить себя и ее. Да, Леди Смерть? Вместе вы непобедимы… только вместе с тьмой. А порознь – бессмысленно слабы. Ты заперта так же, как и она, – за гранью, в оковах своих принципов и бесконечных «нельзя». И потому обречена на поражение. Всегда.

– Замолчи, – тихо сказала я, чувствуя, как удавка в моих руках наливается силой.

– Почему? Ты так боишься раскрыться, но я всегда этого хотел… Хотел, чтобы ты стала единым целым со своей смертью.

Подошла ближе, наклонилась.

– Я никогда не стану этим наслаждаться, – прошипела ему в лицо. – Никогда.

Тонкие пальцы сомкнулись вокруг натянутой тьмы, напряженный от боли кулак дрожал, как и полуприкрытые веки, над верхней губой выступили капельки пота.

– Лжешь… – удивительно мягко прошептал он. – Лжешь, милая. Тебе это нужно как воздух.