– И я совсем не хотел бы, чтобы внучка и выученица старой Рагноры приехала сюда и стала оспаривать твое место рядом с Ингваром! – закончил он. – Поэтому я надеюсь, что Сверкер пожелает свято исполнять волю своей матери и откажет нам!

– А если вдруг Сверкер испугается войны, попытается оттянуть неизбежное и даст согласие… – Эльга застыла с многозначительно-удивленным лицом, будто предлагала собеседнику самому сообразить, что будет дальше. – То тебе придется-таки прямо сразу взять вторую жену!

И она решительно ткнула пальцем с эмалевым ромейским перстнем в сторону Альдин-Ингвара, будто целясь в серебряный торсхаммер на его груди.

Миновали Купалии, но чуть ли не до самых зажинок в Киеве продолжались пиры в честь женитьбы княжеского племянника Ингвара на княжне Делиславе. Приехала ее деревлянская родня, в том числе молодая княгиня Предслава, подруга ее детства, со своим мужем. Жених и впрямь так походил на покойного братца Оди, что Предслава клялась: она на месте Деляны тоже обозналась бы!

Но вот пришла пора трогаться в путь. Весь Киев явился на пристань Подола провожать молодых. Кмети и молодые бояре, как водится, затеяли возню: киевские будто пытались отбить новобрачную, не отпустить, а ладожане и прочие отъезжающие на север гнали их прочь от лодей.

Взяв супругу на руки, Альдин-Ингвар перенес ее на лодью и усадил на носу. Здесь начинался ее долгий путь – сперва мимо полянских и родных деревлянских земель, а потом через владения иных племен, за днепровские волока, на самый край света близ Варяжского моря. Но немало знатных дев и юных жен проделали этот самый путь до нее, сшивая, будто нитками, огромную, рыхлую державу, которая пока лишь виделась самым прозорливым глазам в тумане будущих времен.

На коленях у Деляны лежал холщовый мешочек. Она придерживала его одной рукой, другой помахивая Уте и названым сестрам, что стояли на пристани, плача и причитая. Мужчинам хорошо – они чуть не всякий год могут ездить из Ладоги в Киев, а им, женщинам, не увидеться больше в этой жизни! Останутся лишь в памяти долгие совместные вечера, песни, сказки, мечты о будущем за бесконечной пряжей…

Вот убрали сходни, лодьи одна за другой стали отходить от пристани, выбираясь на широкий простор. У Деляны екнуло сердце – хоть она нередко каталась по Днепру, сейчас показалось, что река и впрямь уносит ее на тот свет. Дружно взлетали мокрые лопасти весел, покачивались перед глазами спины гребцов – она и оглянуться не успела, как отодвинулась пристань, и не разобрать уже лиц.

Дрожащими руками Деляна развязала мешочек на коленях и вынула детскую игрушку – маленькую прялочку. Все как у больших: донце, лопаска с тонким узором «девичьего поля», веретенце, даже сердоликовая бусина вместо прясленя. Сколько слез она пролила на эту игрушку, где каждая черточка в резьбе была проведена любящей рукой…

– Прощай… – еле слышно прошептала Деляна: перехватило горло.

Плохо видя от слез, она вытянула руку над бортом лодьи и быстро разжала пальцы. Прялочка упала в воду и стала быстро удаляться: лодья шла вверх по течению, игрушку несло вниз. Так неумолимо расходятся дороги прошлого и будущего, и поделать с этим ничего нельзя. Миг – и прялочка пропала из вида, сгинула в белой пене под веслами. Понесет ее теперь в Ромейское море, а Ингварова княгиня Делислава с новой, настоящей прялкой поедет на море Варяжское – прясть свою новую судьбу.

– У тебя все хорошо? – Муж от мачты, держась за снасть, помахал ей рукой.

Деляна помахала в ответ. Она думала, что будет жалеть, расставшись с памятной игрушкой, но сейчас чувствовала себя легко, будто сбросила старую душную шкуру и стала новым человеком.

– У меня все хорошо! – крикнула она и улыбнулась Альдин-Ингвару.

Даже в мыслях ей больше не хотелось называть его Оди.

– Поговорила бы ты с батюшкой, – однажды на Кривой неделе сказала Ведоме мать. – Сколько ж такое терпеть можно? Уж и на пристанях, на торгу болтают, будто князь умом повредился.

Ведома вздохнула. Нельзя сказать, чтобы Сверкер действительно повредился. Он вел себя как всегда, не путался в словах, не совершал странных поступков. Лишь постарел разом лет на десять, осунулся, погас и стал бояться темноты. Хорошо, что сейчас шли самые длинные дни в году: тьма сгущалась совсем ненадолго, а потом вновь таяла, обращаясь в предрассветные сумерки. Но князь приказывал держать жировые светильники зажженными с вечера до утра, и чтобы непременно кто-то бодрствовал возле его лежанки. Сам он спал очень беспокойно, часто приподнимался и озирался дикими глазами.

Ему являлась мать. Старая королева Рагнора ничего не говорила: просто стояла и смотрела на него из самого темного угла. Смотрела закрытыми глазами. Удивительное дело: веки ее были опущены, но Сверкер чувствовал устремленный прямо на него пристальный взгляд мертвой.

– Но почему, почему? – иногда восклицал он, набравшись смелости обратиться к ней. – Почему он так поступил с тобой? Чем мы ему не угодили? Мы ведь даже не знали этого Биргира, мы ничем не могли его обидеть! Или сыновья Бьёрна послали его сюда, чтобы погубить нас? Или мы плохо проводили его на тот свет? Или он требовал мести?

Но Рагнора не отвечала ни слова. Не делала ни малейшего знака. А слухи об этом расходились все шире.

– Я попробую, – пообещала Ведома.

День ото дня ее тревога возрастала. Отец, который столь многого добился и так крепко держал в руках дружину и Смолянскую землю, был явно нездоров. Мертвые не ходят просто так: уж не желает ли старая Рагнора увести сына с собой? И что тогда будет? Братья – мальчишки, старшему из них