облегчение.

– Хорошо сказано, – говорит она наконец. – Очень решительно. Видно, что ты это на самом деле чувствуешь. Вот тут! – Она стучит кулаком в грудь, передразнивая Гумберта.

– Не гадать и не мямлить! – соглашаюсь я и почти вижу, как она улыбается. – А как насчет остальных? – спрашиваю я. – Если Джон, который не желал тебя пускать на праздник, узнает, что ушли мы обе, – что будет?

По ее лицу пробегает тень вины.

– Тут другое дело. – Она замолкает. – Я их опоила.

– Что сделала?

– Взяла кое-что у Джона в сумке и всыпала в чай.

– С ума сошла! Нельзя же вот так ходить и сыпать травы людям в чай, не отмеряя подходящей дозы! Та, которая едва усыпит Гумберта, беднягу Джорджа может просто убить…

– А у тебя большой опыт по части отравлений, да?

– Что? Нет. Ну, в каком-то смысле. Но не в этом дело.

Файфер качает головой:

– Нормально проснутся. Слегка пришибленные, но я знаю, что делаю. Да и какая тебе разница, что с ними будет? Или тебя только один человек интересует?

У меня горят щеки, я чувствую жар.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Ага, как же! – ухмыляется она.

Я отворачиваюсь.

– Нам пора. И недосуг лясы точить всю ночь. – Я подхожу к окну, открываю его. – Смотри, здесь шпалеры. По ним можно спуститься.

– Стой, – говорит Файфер. – Нельзя идти в такой одежде.

Я оглядываю нас обеих. Платья герцогини: на мне светло-розовое с вышивкой, на ней горчично-желтое, бархат.

– А почему?

– Потому что старушечье тряпье. – Она подходит к кровати и начинает перебирать кучку одежды. – Я заранее думала о празднике, еще когда мы выходили, и подобрала кое-что. Не могла решить, что надеть, так что захватила несколько нарядов. Вот. – Она вытаскивает платье и дает мне. – Надевай.

Платье длинное, в обтяжку, из белого шелка, расшитое черными, синими и оранжевыми цветочками. Шея, плечи и талия украшены переливающимися синими и черными бусинами. Никогда такого не видела.

– Красивое, – говорю я.

– Слишком красивое для тебя, это уж точно. – Она морщит нос. – Ладно. Украшения… куда ты спрятала те, что к ужину надевала?

– У меня в комнате.

Она бросается в коридор и возвращается с сапфировыми серьгами и кольцом.

– Надевай. – Отходит назад, рассматривает меня. – Мое любимое платье, – вздыхает она, лицо ее становится мечтательным. Но потом хмурится: – Вымажешь – убью своими руками. Ясно?

– Не вымажу.

Файфер кивает и начинает одеваться. Натягивает кофточку – тугую, черную, без бретелек, скорее даже корсет, – длинную черную юбку, пару высоких черных сапог. Глядится в зеркало, одобрительно кивает отражению, потом возвращается к открытому окну, высовывается.

– Что так долго?

– Чего? – удивляюсь я.

– Что тебя так задержало?

– Не кипятись, – отвечает молодой мужской голос за окном. Что за черт? Слышен шорох листьев, голос становится громче. – Мне что, все бросать и бежать каждый раз, как ты зовешь?

– Вот именно, – отвечает Файфер, отходя от окна.

В мгновение ока через подоконник перемахивает какой-то парень, грациозно приземляясь рядом с ней.

– Я тоже рад тебя видеть.

Он с широкой улыбкой целует ее в щеку.

Ну ладно, не под кроватью был парень у Файфер, а прятался в кустах, что ничуть не лучше. И вдруг меня почему-то сжимает в тисках внезапная паническая атака.