только вышло.

И загудело пламя, вцепилось в шерсть… может, конечне, саму силу тварюка и пила, но от огня шарахнулася. А он, вцепившись в шкуру, пополз вьюнком рыжим. Запахло паленой шерстью, травами и зельями, будто бы вновь загорелася лаборатория.

– Зослава…

А земля вдруг закрутилась-завертелась. И небо покачнулося, точно вот-вот рухнет и аккурат на мою дурную голову… солнце выглянуло.

Нас же не хватилися.

Позабыли?

Или не сподобилися отыскать… скорей бы сподобилися, а то ж и вправду… косточки белые, сахарные. И с бабкой так и не замирилася. Надо будет показаться в доме, который навроде и мой, а все одно чужой, потому как мой истинный в Барсуках остался. Эти ж палаты – дареные, а что жаловано царскою рученькою, то и разжалованным быть может.

– Зослава… остановись, – голос Евтигнеев доносился по-за бурю огненную.

А хорошо горит.

Вот бы все полыхнуло… камни эти… да так, чтоб потекли слезами гранитными, хотя ж люди кажуть, что камень неспособен плакать. Огня мало.

Мало.

Не хватит на тварюку, вона, катается, сбивает пламя, а не собьет. Цепкое оно у меня.

Голодное, что волк по зиме.

– Зослава, остановись!

Зачем?

Солнце вон горит. Пылает. А я чем хуже?

Солнце – это звезда, так Мирослава сказала. Но каждому ведомо, что Солнце – это свет в Божинином оконце. Сидит она, прядет пряжу из сотен жизней, а потому свечей палит много: надо ж разглядеть, кому и чего дать.

Каждому по заслугам.

– Зослава… – голос отвлекал от мыслей премудрых. Вот же, кажная мне по нраву ныне была. И сама себе дивилась, до чего разумна, до чего прозорлива сделалась… а всего-то год отучилася.

Что ж после будет?

– …извини, но…

И солнце, то ли звезда, то ли хоромы Божинины с нею разом, рухнули да прямо мне на темечко. Отчего стало темно и спокойно.

Последнее, что помню, – скулящую тварь, которая, на брюхе распластавшися, ползла к нам.

Ксения Микитична маялась.

Она не могла б сказать, что не так… то сердце прихватит, запнется, то вдруг будто бы воздуха не станет. И кричит тогда она девкам, чтоб отворяли окна. А оне, дуры, только суетятся, квохчут, что куры… и оттого голова болью наливается тугою.

Целителей звала.

Да вновь же, без толку… мол, слабость у ней от возраста… годы уже не юные. И что? Ксения Микитична вовсе не чувствовала себя старой.

Напротив.

Только очнулась будто бы, ожила… будто пелена с глаз упала… освободилась от супруга дорогого, чтоб ему век по Огненной реке плутать, изменнику.

И вновь кольнуло вовнутрях. Ксения Микитична руку приложила.

– Все ли ладно, боярыня? – с беспокойствием поинтересовалась собеседница, и Ксения Микитична с трудом удержалась от того, чтоб не цыкнуть на наглую бабу.

Ишь, ровняется…