– Уснул.

– Помню, с тобой говорил, повернулся, а потом…

– Я видела, – не стану притворяться, потому как не умею.

– Что?

– Скоморох и… и раньше, еще в общежитии… ты…

Евстигней вцепился в волосы и дернул, зло так, будто выдрать желал.

– Надави на рану, – попросил. – Когда больно, я в сознании. А то что-то неправильное происходит. Значит, видела… многое?

– Того человека… и медведя… я видела скоморох на ярмароке… там по веревке девка гуляла. И еще мужик огонь глотал. А еще один с парнями на спор боролся… кто кого… кто переборет, тому золотой… а еще… – Я замолчала.

Те, ярморочные скоморохи, плясали.

Пели.

И смеялись.

И я смеялася, и прочие. И деньгу кидали, медь мелкую, а все кидали… а старик, навроде того, который песни пел, собирал и кланялся. Со стариком две собачки ходили на задних лапах и тоже кланялися. И это тож развеселым мнилося…

…сколько там было взаправдошнего веселья?

– Все обман. – Евстигней сам сунул палец в рану и пошевелил. От же, только-только я кровь унять сумела, а он вновь расковырял. – Я… поймали… может, оно и к счастью. Я тогда мало что понимал. Даже не знал, сколько мне лет было. Куда шел… как… зачем… наверное, если бы не наткнулись они, я бы зиму не пережил. Или было бы хуже.

Тварь заворчала и подалась вперед.

Нависла над щитом.

Тронула его когтистою лапой, будто проверяя, по-прежнему ли прочен.

Стоит щит. И простоит хоть до утра… только чую я себя под щитом этакою мышою, которую горшком прикрыли, а она, сущеглупая, думает, будто бы от кота спаслася.

– Куда уж хуже.

– Поверь, Зося, всегда есть куда хуже. – Евстигней плечом повел. – Потом мне уже объяснили, что дар мой меня спас… латентный… спящий то бишь. Но и спящим я им воспользоваться сумел. Когда уходил, следы убрал… меня и не нашли.

– Кто?

– Да… думаю, было кому. Вспомнить бы. – Он сдавил голову руками. – Только как начинаю, голова раскалывается… я и сам пытался. И целитель наш… и жрец тоже… потом сказали, что само вернется, когда придет срок. А если не вернется, то мне с того радоваться надо. Стало быть, воспоминания эти до того тяжелые, что я их сам помнить не желаю.

Это как?

Он же ж хочет вспомнить, сам сказал, что маялся, да ничего не вышло.

– А может, и заперли их словом… не знаю… тогда я не думал почти о прошлом. Есть хотел. А Рябой худо-бедно, но кормил. Сволочью был изрядной, но своих берег, как умел… его в одной деревеньке на нож подняли, тогда Крикса ходить главным стал. Он вроде и не жестокий, а дурной… такого вокруг пальца обвести – раз плюнуть. Вот и проиграл все, что было. Сели даже не на репу, на крапиву, которую сами драли… тогда-то и подписался меня на бои выставить. На травлю медвежью… мол, устою… станцую… а зверь матерым был, но не старым. И разозлили его крепко… а я сам ослабел с голодухи. Вот и не вышло… то есть сперва-то вышло, а уже потом он сорвался и меня подмял. Помню, еще подумал, обидно помереть, так ничего и не поняв.

Тварюка вздохнула.

Жаль ей стало царевича? Аль переживала, что не способная нас с ним из-под щита выковырять. Она села на мохнатый зад и лапу когтистую в пасть сунула.

Сидит.

Ногти грызет.

И вздыхает скорбно.

– Очнулся… в поместье очнулся… и матушка рядом… она, когда могла, появлялась… и со мною сидела, сказки читала… а я понял, что прежде мне сказок не читали… и болел я редко. Здоровым уродился, ублюдок.

– Почему?

– Не знаю. В голову пришло. Будто сказал кто. Знаешь, иногда оно всплывает, то одно, то другое… но ничего толком, чтоб