– Да было б там что портить… эй ты, ходь сюда, – Рябой хлопнул по бедру. Так собак подзывали, но ныне он, безымянный – вся его суть противилась тому, чтобы называться Найденышем – был хуже собаки. – Давай, не заставляй меня за тобою бегать. Все одно далеко не убежишь.

Его правда.

Некуда бежать.

Да и как, когда на шее – ошейник из воловьей шкуры. Изрядно потертый, но еше крепкий. Он пытался перепилить, елозил по шкуре острым камнем и раковиной, которую подобрал на ручье, но только пальцы разодрал в кровь.

А Рябой потом еще угля на них сыпанул.

Горячего.

И смеялся, приговаривая: дескать, непокорных холопов только так и учат.

Нет, не так… порют – это да, но с осторожностью, поелику каждый холоп есть имущество, и только глупый и недальновидный человек будет из прихоти свое имущество портить. Найдутся способы.

Холодная яма.

Голод.

Жажда.

И беседа со жрецом, который сумеет вразумить упрямца. А если не поможет, то уж лучше здорового на каменоломни продать и деньги хорошие за то выручить, нежели забить до полусмерти и себя же в растрату ввести.

Так матушка говаривала…

…как ее звали? Как?!

У любого человека есть если не имя, то хотя бы прозвище. И у нее, стало быть… и у него… а он не помнит. Пытается, но голова от натуги болеть начинает, и перед глазами плывет все… поплывет и унесет полноводная река.

Куда выкинет?

Куда бы ни вынесла, только хуже станет… в прошлый раз, когда не то уснул, не то в забытье впал, очнулся уже в ошейнике да на веревке крепкой, пеньковой, которую Рябой к телеге прикрутил.

– Что, мальчишка, добегался? – спросил он и под ребра пнул.

Тогда он, глупый, ответил ударом на удар, не понимая, что Рябой сильней. И сопротивление его только веселит. Никто уже давно не смел перечить ему. Даже Крикса и тот побаивался, хотя был силен, до того силен, что быка на плечах поднимал.

И коня.

И телегу с девками, которые от этакой забавы верещали тоненькими голосами. А Старик бегал вокруг и передразнивал…

…скоморохи.

– Ну, чего стал? – Кнут был послушен руке Рябого. У него одного имелось имя – Ганджи. Был он иноземцем и, в подпитии пребывая, а случалось такое частенько, любил сказывать, как папенька его – царевич норманский, бежать был вынужден…

Врал.

Не было папеньки-царевича.

Не было трона утраченного, земель и сокровищ, которых Рябого лишили враги тайные. А была телега и Старик с его песнями да плясками, Крикса-силач. Потаскушка-акробатка и старый медведь, едва живой с голодухи…

Еще вот он, найденыш безымянный.

– Пляши!

И кнут впился в ногу.

Боль была острой и заставила отпрыгнуть, но куда тягаться с Рябым? Он быстр, что змея. И не даром носит с собой полдюжины ножей… сбивает муху с лету.

В деревнях нравится люду глядеть, как Рябой кидает ножи в Старика.

Или в свою шлюшку, которая уже привыкла и почти не боится. Почти – потому как кто знает, чего Рябому в голову его взбредет. Он не промахнется…

…в том и беда, что не промахнется.

– А веселей! Давай, Старик. Больше огня! А то решу, что даром на тебя хлеб трачу… барыня ты моя, сударыня…

…песок забивался в разбитые ноги.

Кнут подхлестывал.

– Слушай, Крикса, – Рябой никогда не спускал глаз с единственного, кто мог бы ему перечить, – а я тут подумал… приведи-ка