приканчивала. Но, конечно, если и была причина попробовать, то это она.

Истощение схлынуло, на секунду отступив, когда девушка пылко его поцеловала.

– Я не оставлю тебя здесь, – пообещала она. – Поклянись, что будешь бороться.

– Я люблю тебя. – Каким бы слабым утешением это ни было, теперь между ними будет только правда. – Так отчаянно. Чертовски неловко.

– Поклянись. – Николас почувствовал, как по его щекам потекли первые Эттины слезы. Девушку забила дрожь, поэтому он снова притянул ее к себе, надеясь успокоить. Никогда еще он не чувствовал хватки времени так остро; столько всего хотелось сказать, а силы истекали.

– Ты будешь жить… Ты должна жить, – продолжил он. – Думаю, ты знаешь… правду… я хотел бы пойти с тобой. Увидеть твой дом. Найти для нас место, о котором ты говорила…

– Оно ждет, – сказала она. – Нужно просто прийти.

Она могла потрясти его всего несколькими словами.

– Ты будешь думать обо мне, играя на скрипке? – вполголоса спросил он. – Иногда… не всегда и даже не часто, но, возможно, когда услышишь море и вспомнишь… Я бы хотел тебя услышать… хоть раз…

– Николас, – резко проговорила она, обхватив его лицо ладонями, вытягивая обратно за крутой, темный край, – если ты умрешь, я никогда тебя не прощу. Мне плевать, что это эгоистично, – не прощу. Борись.

Любовь ведь в самом деле эгоистична. Она заставляет честных людей хотеть того, на что они не имеют права. Отгораживает ото всего остального мира, стирает время, отметает разум. Заставляет жить вопреки неизбежному. Желать разум и тело другого; заставляет чувствовать, будто ты достоин владеть чужим сердцем и освободить в нем место для себя.

«Ты моя, – думал Николас, наблюдая за Эттой. – А я твой».

– Расскажешь мне… всего одну вещь… о своем времени? – умудрился выговорить он.

– Конечно, – кивнула Этта.

– Помнишь… ту лондонскую пару… на станции?

– Тех, что танцевали? – спросила она. – А что такое?

– Мы бы могли… потанцевать… так же? – выдавил он, обнаружив, как непросто выровнять дыхание. – В твоем времени?

Этта сжала губы, явно пытаясь спрятать улыбку:

– Да.

– Так и думал. Побудешь со мной… пока я сплю?…

Она поцеловала его щеки, веки, лоб, оставив горящий след на сердце. Его дыхание замедлилось, сердце, казалось, бормотало извинения в ответ… в ушах раздавалось медленное бум-бум-бум, напомнившее ему руль меняющего курс корабля. Постепенное замедление, а потом…

Не так.

Не шепотом, умоляю, Господи, но ревом. Ему нужно закончить это путешествие перед началом следующего.

– Борись, – в последний раз прошептала она, обдав теплым дыханием его ухо.

«За тебя, – простучал его пульс в ответ. – За меня».

Николас лишь смутно ощущал Эттино присутствие, когда она отстранилась; оказавшись в ловушке между сном и огненным адом лихорадки, он не мог пошевелить ни обессиленными руками, ни ногами. Все, что у него осталось, так это боль: то мучительно стреляющая в стежках на боку, то бьющаяся в черепе.

Спал он тяжело, сны были обжигающими и яркими. Ему снился дом на Куин-стрит, путь от кухни до потайной двери в столовую, куда он шел прислуживать за столом. Оставайся незаметным. Стой в тени. Молчи. Ему снились руки матери – как странно помнить их форму, вес и прикосновение, когда ее лицо оставалось так далеко. Розовые шрамы и ожоги, покрывающие их тыльную сторону, говорили о бесконечной работе на кухне. Она всегда его гладила: рубашку, волосы, грязь и кровь на его лице. Он вспоминал ее руки, деформированные и загрубевшие от работы, но теплые, и когда он потянулся за ними…

Николасу снилось, как он сжигает дом дотла и мочится на пепелище.

Так что было немного пугающе, что его выдернули из сна, плеснув теплой водой.

– Баха’ар! Проснись! Дурак! – орал Хасан, его голос стал практически неузнаваемым, когда он ударил Николаса в грудь. Слово, которое он выбрал, явно считалось весьма грубым, потому что стоявший рядом в торжественном молчании целитель чуть не подавился.

Изумление прогнало облака дыма из его головы. Николас чувствовал себя, словно отжатая и оставленная сушиться на солнце