кучей зубов. И верили, верили, верили в чудесное спасение…

Марина оперлась подбородком на скрещенные пальцы и подняла глаза на Митю. Тот сидел не двигаясь, опустив голову на сложенные руки.

– Ну что, теперь ты понял, почему нельзя допустить того, чтобы люди из метро пришли сюда? Это ведь верная гибель и нам, и вам. Мы погибнем, если окажемся в месте, где нет радиации, или мгновенно мутируем в страшных кровожадных монстров.

– Почему вы решили, что будете кровожадными? – чуть слышно спросил Анохин, не поднимая головы.

– Потому что это закон эволюции. Человек по своей природе всеяден, а после того, как мы утратим навыки производства пищи, нам придется добывать еду единственным возможным способом – убийством более слабых. И самым слабым звеном пищевой цепочки оказываются люди, – мрачно ответила Марина.

– А если вы будете сыты? – предположил юноша.

– Будем защищать жилища. А у разведчиков есть одна дурная черта – совать свой нос туда, куда их не звали. Пожалуй, мы не станем конкурировать с «философами» за право жить в корпусе. Разбредемся по домам, займем квартиры, и если когда-нибудь столкнемся с людьми – съедим, потому что они – легкая добыча. Хороший расклад, правда? А самое веселое то, что я не знаю, как скоро начнутся необратимые процессы. А это случится. Сколько продлится остаточное действие пластохинона? А если вдруг ты болен, переносчик вируса, да хотя бы обычного ОРВИ? Простуда погубит всех. Нас, старшее поколение, в последнюю очередь. А детей, ни в чем не повинных малышей – раньше. И пожалуй, меня вместе с ними, потому что я чаще других вылезала на поверхность, и мне даже страшно представить, что происходит с моим организмом. Еще одна беда в том, что я четыре дня провела на Фрунзенской, без воздействия радиации, а для нас это так же страшно, как для вас разгуливать по поверхности. Меня сильно избили, и я не смогла уловить реальных последствий того, что произошло. Теперь я начинаю понимать. Процессы мутации в моем организме уже запущены. По идее, старшие должны дольше сохранять нормальный человеческий облик. Но со мной беда может случиться раньше. И тогда никто не сможет защитить этот бункер. Мы с тобой в равном положении. Ты умираешь от лучевой болезни, а я необратимо мутирую в нечто жуткое. Раз уж пошли такие откровения, признаюсь. Мне хочется сырого мяса. И с каждым днем все чаще. Я боюсь себя. За себя, за тебя и за всех людей. Устрашающе, правда? – тихо спросила Алексеева, пристально глядя на юношу.

Митя поднял голову, встретился взглядом с глазами женщины, недобро блеснувшими в неярком свете лампы.

– Мне страшно, – выговорил он. Его глаза были полны суеверного, первобытного ужаса.

– А темнота в бункере как нельзя лучше способствует развитию инстинктов. Ты же житель метро, ты знаешь, кто может водиться во мраке, кто копошится в глубине туннелей, которые никогда не видели солнца. Жутко, верно? – прошептала Марина, с хищной усмешкой глядя на него.

Слабая лампочка под потолком замигала и потухла. Анохин остался в кромешной темноте наедине с женщиной, которая теперь пугала его до дрожи, до нервной икоты.

– Я слышу, как бьется твое сердце, чувствую твое дыхание. Я вижу тебя. Скоро… Совсем скоро, – раздался в кромешном мраке свистящий шепот.

У Мити сдали нервы.

– На помощь! – закричал он, бросаясь к двери. И лоб в лоб столкнулся с Женей, вошедшим в кабинет с мощным ручным фонарем.

– Чего орешь? – спокойно поинтересовался Хохол. – Темноты испугался? Не паникуй, всего лишь перебой на подстанции. Марина, пойдем со мной.

Алексеева не двинулась с места, пристально глядя на мужчину.

– Что, силы повстанцев захлебнулись? Генератор встал, Женечка? Скоро дерьмо из канализации попрет, заливать-то нечем, и вода не работает. И фильтры тоже скоро встанут, ты же не знаешь, какие нужно подключать. А я не хочу тебе помогать, мне самой прекрасно и без света, – жестоко усмехнулась она.

– Подумай о маленьких детях. Им страшно, они зовут маму. Вставай, – приказал Евгений.