В бункере царила тишина. Марина молча стояла на парапете, оглядывая застывших в изумлении жителей последнего пристанища.

– По решению Григория Николаевича начальником бункера становится Андрей Савельевич Паценков. Я остаюсь заместителем. Это все. Пожалуйста, расходитесь по своим делам, – наконец разорвала она тягостную, долгую паузу.

Ее голос, негромкий, неестественно спокойный, эхом отразился от стен. Алексеева торопливо повернулась и пошла прочь. Теперь на плечах заместительницы лежал тяжкий груз неженской ответственности. Жизнь бункера находилась в ее руках…

Марина пришла в себя, попыталась открыть глаза. Заплывшие, тяжелые веки никак не желали подниматься. Все тело немилосердно болело, женщина даже представить боялась, что творится под одеждой.

«Под одеждой?» – переспросила она себя.

На теле оставались только камуфляжные брюки (застегнутые, слава Богу) и высокие «берцы». Рубашки не было, равно как и поясной сумки и самого ремня.

Марина оперлась на локоть и с трудом приподнялась. Мир тотчас завертелся каруселью, разбился на разноцветные осколки. Заместитель начальника бункера бессильно уронила голову на грудь, пытаясь прийти в себя.

– А она ничего так, – раздалось откуда-то из темноты. Вспыхнул фонарь, и Алексеева увидела, что находится в нише стены, забранной решеткой. Справа и слева – грязный и потрескавшийся малиновый мрамор – отличительная черта станции Фрунзенская.

– Эй, жива? – спросил второй голос. Похоже, он принадлежал совсем молодому парню.

– Жива. Пить, – прошептала Марина. Голос не слушался. Глаза привыкали к яркому свету, головокружение и мучительная боль на миг отступили, и женщине удалось сесть.

– Не велели. Собирайся! – рявкнул тот, что постарше. В темноте их было не видно, зато сама женщина в пляшущих лучах фонаря была как на ладони.

«Сволочи! – отстраненно подумала она, закрывая ладонью глаза.

– Рубашку дайте, – попросила Алексеева.

– Не велели! – повторил мужчина.

– Падла ты, Савченко, – раздался голос из-за стены. Марина видеть собеседника не могла, но поняла, что рядом расположена такая же камера, как та, в которой находилась она. Шепелявое «с», прозвучавшее в голосе, навеяло родные и теплые воспоминания из давно минувшей юности. Женя… Любимый мужчина, которого ей больше не суждено увидеть. Канувший в небытие в Симферополе. Как там сейчас, в любимом Крыму?

– А ты помолчи, Хохол, сейчас Михалыч с этой разберется, а потом придумает, что с тобой делать. К мутантам на поверхность или в туннеле пристрелить, – бросил в ответ тот, которого назвали Савченко.

– Все равно падла, – жизнерадостно отозвались из соседней камеры. – Дай бабе воды, жалко тебе, что ли? И рубашку дай, извращенец!

– Заткнись, – велел охранник. – А то сам без жратвы останешься.

Хохол рассмеялся.

– Первый раз, что ли? Слышь, Савченко, чего говорю, дай девке попить. А ты, Митюша, что стоишь, образумил бы старшего товарища. Жлобы!

В голосе мужчины не было злости или обиды, он звучал весело, по-юношески живо. Несмотря на близкую расправу, если Марина верно поняла.

Между тем конвоиры без зазрения совести рассматривали ее в свете фонаря.

– А и правда, ничего, симпатичная. Только синяя вся. Даже бить такую жалко, она ж пока в рубашке-размахайке своей была, страшненькая такая, а фигурка, оказывается, ничего! – продолжал издеваться Савченко.

– Ничего, что я слышу? – холодно поинтересовалась Алексеева.

– Ничего, ничего, – захохотал мужчина. – Тебе полезно. А хочешь, мы тебя всем сталкерским отрядом того?