горбатым по каждой завитушке браслетов, по каждому креплению, изгибу. Некромант до этого ни разу так отчаянно не торговался. «Правда, до знакомства с Риной я и картошки не чистил», – поймал он себя на мысли.

Под конец, когда и защита в лице гоблина и нападение (это уже Вердж) пришли к результативной ничьей и оба мечтали уже об одном: попить, ибо горло от споров нещадно саднило, Мейнс прохрипел:

– И все же…

Договорить он не успел. Гоблин устало махнул рукой в жесте «да подавись ты» и показал два пальца, что должно было означать: скидку в два золотых, хотя Вердж поначалу требовал в четыре. Мейнс, не будь дурак, тут же отсчитал положенную сумму и цапнул с прилавка оба браслета. К слову, сама продажа проходила в абсолютной тишине, к взаимной радости обеих сторон.

Вот только некромант, уходя, не догадывался о мыслях, гуляющих в голове приказчика. А гоблин думал лишь об одном: чтобы этот жених к нему больше НИКОГДА за брачными браслетами не заходил. А лучше ВООБЩЕ больше никогда не заходил.

Некромант же тем временем нес украшения с гордостью, как честно отвоеванную добычу. Ровно до порога женского общежития. Именно здесь он договорился встретиться с Риной. До рандеву оставалась пара гинков, которые показались Мейнсу вечностью. В его душе сомнения и страх отказа, доселе дремавшие, начали не просто просыпаться, а вальсировать, все ускоряя ритм.

«У меня есть жених», «Из этого ничего не выйдет», «Пожалеешь же» – обрывки нечаянных фраз крутились в голове Верджа. Казалось, что даже самое безобидное слово, малейший жест, могут подтолкнуть его к срыву.

И все же он решил бороться за то, что в его мире зовется любовью. Пусть даже получит отказ, но он должен сделать это мракобесье предложение. Иначе всю оставшуюся жизнь будет сожалеть о несказанном.

Единственное, о чем уже успел пожалеть Вердж, так это о том, что не спросил у Макса: как положено делать предложение руки и сердца в их мире.

Некромант нервно мерил шагами крыльцо, когда Рина появилась на пороге. Он резко остановился, сглотнул и смог выдавить из себя:

– Ты не против прогуляться?

То, что Мейнс сегодня нервничает, было видно с первого взгляда: как он то и дело принимался чесать кончик носа, как постоянно одергивал рукава куртки, которая и так сидела нормально, как пытался что-то сказать пару раз и уже даже открывал рот, но так и не произносил ни звука.

Я не торопила, давая ему время собраться с мыслями. Хотя так и подмывало спросить, что у него могло случиться?

Гравийная дорожка кончилась быстрее, чем мое терпение. Мы оказались у парапета. За белой оградой на водной глади играла легкая рябь. Ветер, так усиленно флиртовавший с листвой, закружил осеннее золото в вихре вальса. Желтые резные кленовые кораблики заскользили по воде.

Вердж резко выдохнул, словно перед шагом за черту невозврата, и взял меня за руку.

– Рина, знаешь, чего я хочу больше всего? – Странный вопрос, заданный глядя глаза в глаза.

Он не дождался моего ответа, словно боясь его, и перебил сам же себя:

– Быть с тобой. Всегда. Ведь только когда ты рядом, я чувствую себя самим собой, чувствую этот мир без фальши и лжи. Когда мы вместе, я дышу полной грудью. И знаешь, вчера, когда ты стояла на сцене, понял: ни за что на свете не хочу, чтобы ты исчезла из моей жизни. Не хочу, чтобы из-за отца или окончания программы я тебя потерял.

Я смотрела на него, понимая, что сейчас он говорит не разумом – сердцем. Обо всем. Ведь когда он был рядом, я тоже словно жила в два раза ярче. Но его слова о лжи… Как же это, оказывается, тяжело: признаваться в обмане, с которым уже срослась кожей. Но надо. Набраться смелости я не успела, тишину разрезали слова, которые мечтает услышать каждая. Но как же они были сейчас не к месту.

– Я прошу выйти за меня замуж. Разделить со мною кров, хлеб и огонь. Стать путеводной звездой, хранительницей очага, матерью моих детей.

Судя по тому, как он это говорил, слова эти были не просто предложением – какой-то ритуальной фразой, требующей короткого и однозначного ответа.