стоила – чудовищно обезображенный мертвец, в котором едва угадывались женские формы. Кто-то превратил человека в кучу тряпья и костей, обтянутых высохшей, будто пергаментной кожей. Такое они уже разок повидали – в лесу у дороги. Вот проклятие!

– Одежа не дворянская у нее, – сипло выдавил Проныра, – но и не из простых, материя хороша. Волосы уложены, как у замужней… А это что еще?

Наклонившись, он осторожно раздвинул промокший, забрызганный грязью ворот, двумя пальцами вытянул наружу два шелковых шнурочка. На одном висел маленький серебряный крестик, на другом поблескивал необычный медальон.

– Иудейская менора[55]. Глянь-ка, иудейка это. Окрещенная.

В голове у Джока будто лязгнуло тревожно – конечно, он привык делать простую работу, но дураком-то не был, да и на память не жаловался.

– Та, давешняя… ну торгаша мертвого жена…

– Ага, – наемники одновременно глянули друг на друга, – вот и я смекнул. Гауптман говорил, она тоже из этих была. И к чему бы такое совпадение, а, дружище?

– Кому-то здешние иудеи не по душе.

– Кабы ей ножом глотку перехватили, я бы тоже так подумал, – пробормотал Проныра. – Тут другое – ей-ей, похуже кой-чего. Дом, что ночью в бойню превратили, – до него и сотни шагов не будет. А помнишь, кого нам давеча искать велели?

Джок нахмурился. Он начинал понимать, куда клонит приятель, и это ему совсем не понравилось.

– Хочешь сказать…

– Руку под топор положу – это Эдит, из тех Мельсбахов.

– Капитан сказал, ее вместе с мужем покрошили.

– Выходит, ошибся наш гауптман. И то сказать, там их двоих в такие клочья разодрали – мудрено было разобрать, кто есть кто.

Мгновение северянин обдумывал услышанное, потом возразил:

– Девчонка же сказала: мол, все семейство было в сборе, не?

– Ей одиннадцать лет, – Проныра скривился, – и она такого нагляделась – тут у иного мужика в чугунке все выкипит до дна. А потом…

Он вдруг осекся, рот его приоткрылся, но из горла не вырвалось ни звука, зато глаза сделались что две плошки, и с лица краска разом схлынула.

– Ма-атерь Божья, – потрясенно протянул рыжий наемник, – Пресвятая Дева… Джок, чтоб мне в пекло провалиться – вот тут же, вот сей же час!.. Ах, дурьи наши головы! Все дурьи, клянусь распятием!

– Чего причитаешь? – встревожился северянин.

– Они говорят: «Случайно уцелела, чудом спаслась», – даже гауптман, и тот говорит. А ты в случайности веришь, Джок? А в чудеса? Ох, француз-француз, как же он-то не смекнул… Так… Смеркается, видишь? Я сей же миг – к барону стрелой, авось командир там, при нем.

– А я куда? – Мечник еще не понял толком, что к чему, но уже готов был действовать; собственно, за эту готовность Ойген фон Ройц и платил ему не скупясь.

– Помнишь старика, что за девчонкой присмотреть взялся? Этот… отец Теодор! Без доказательств людей будоражить – последнее дело, француз мне первому бошку свернет. Но если девчонка – та самая упыриха и есть, а? Оборотница, диавольское отродье! Нагнала туману, головы всем заморочила, тварь!

Северянину наконец-то стало ясно. Он тоже посмотрел вверх – на Шаттенбург уже опускались вечерние тени.

– До ночи небось не обернется, – спокойно ответил приятелю. – А обернется, так я ее угощу. Железо при мне.

Проныра быстро ему кивнул и обернулся к мальчишке, глядящему на наемников во все глаза.

– Ну что уставился, щеня? Говоришь, дружок побег за стражей? Тогда в церковь ближнюю дуй. Тут пастыри не меньше, чем стражники, к месту будут.

Где жил отец Теодор, Джок знал хорошо – утром выяснял для барона. Быстрым шагом пересекая извилистые шаттенбургские улочки, северянин поневоле всеми своими мыслями устремлялся к предстоящему делу.

Светловолосый мечник не боялся – давно изгнал из сердца всякий страх перед чем бы то ни было на этом свете, но вот уверенность… Если придется иметь дело с целой сотней завзятых рубак, он бросится в драку без сомнений. Джоку наверняка не управиться с сотней, но сомневаться – нет, он не станет, ибо знает, чего ждать от людей. Но как быть с нелюдями? На что способна