— Пусть она замолчит.

Молчать Тельма не собиралась. Когда еще ей удастся полакомиться такими яркими эмоциями?

— Лишь имея на руках постановление суда, можно требовать принудительной госпитализации. Иные же действия будут классифицироваться как преступление против личности. И в данном случае личности, находящейся на службе. А следовательно, подпадать под пункт о государственной безопасности…

Воцарившаяся тишина была тяжелой.

Нарушил ее Мэйнфорд.

— Что ж, если с этим вопросом разобрались, то мы, пожалуй, пойдем.

— А снимки? — подал голос Джонни. — Ваши снимки…

— С моими снимками все в полном порядке. Правда, Теодор?

И Тео, с немалым удовольствием наблюдавший за спектаклем, произнес:

— Основные показатели в пределах нормы. Есть незначительное искажение третичных потоков в области гипоталамуса, но оно не критично…

— Мне кажется, — голос седовласого звенел от злости. — Вы берете на себя слишком много, доктор…

— Вам кажется… поверьте, мой сын достаточно компетентен, чтобы разобраться с парой-тройкой снимков.

Этот голос заставил сердце дрогнуть.

А Зверя зарычать.

Этот голос был мягче бархата и слаще меда. Он завораживал. И очаровывал. Он поглощал, заставляя растворяться в звуках его, не вслушиваясь в смысл сказанного.

И не только Тельму.

Ненависть вдруг исчезла. И холод презрения. И сладость иных эмоций. Их попросту не осталось, как и людей. Куклы.

Пустые глаза.

Застывшие лица.

— Здравствуй, девочка, — сказал мужчина в черном строгом костюме. — Честно говоря, не думал, что ты выжила.

Он походил на Тео или правильней было бы сказать, что это Тео походил на него, но сходство выглядело отдаленным. Дурная копия. Или скорее отражение в зеркале полированной бронзы. Тео был хорош. Привлекателен. А мужчина…

Тельма сглотнула.

Нет уж, прочь такие мысли. Да и Зверю новый знакомый не по нраву пришелся. А чутью Зверя Тельма доверяла.

— Думаю, нам есть о чем поговорить, — он не спрашивал, но утверждал. И вся натура Тельмы требовала не просто согласиться с этим утверждением — как вообще могла она, слабый человек, возражать совершенству? — но пасть к ногам мужчины, умоляя…

Чушь.

Не станет она ни о чем его умолять. И в ногах валяться… ботинки, безусловно, хороши, сияют свежим воском, да и стоят немало, но это еще не повод их целовать.

— Надо же, — он склонил голову, но в этом жесте ныне не было ничего птичьего. Вполне себе человеческое недоумение.

Удивление?

— Не уверена, — эти два слова дались с трудом. Язык отказывался подчиняться Тельме. Как можно оскорблять отказом того… кого?

Отец?

Или дядя? Кто там еще имелся в анамнезе? Дед? Сколько вообще лет этому типу… у нелюдей возраст определить сложно, а он, пусть и привык притворяться человеком, но Тельма знает правду.

Так сколько?

Слегка за тридцать?

Нет, это возраст маски, которая не стареет.

Сто тридцать?

Двести?

Или много больше? Никто ведь не знает, сколько на самом деле живут альвы… или цверги… или создания Сумерек, чья кровь взывает ныне в Тельме.

— Я в своем праве, — он обращался не к Тельме, но ко Зверю, который выглянул из Мэйнфорда и оскалился, готовый