И голос его был подобен грому. Смолкли барабаны. Стихли дудки, только струны упрямо продолжали звенеть, а может, это лишь чудилось Кохэну.
— Я принес весть…
На плечо легла рука, которая была горяча, как само солнце.
— …боги вернулись.
Эта рука наливалась гранитной тяжестью, и на колени бы рухнуть, но Кохэн стоял. Ему нужно было сказать, пока он еще способен говорить.
— И был заключен новый договор, — Кохэн коснулся груди, он видел себя со стороны.
Жалкий?
Немного. Грязный. И чужой. Со спутанными волосами — в тюрьме было некому переплести косы, а охрана и вовсе расческу отняла. С запахом чуждого мира, достойный лишь жертвы, да и то вымученной, он все же стоял. И говорил.
Его слушали.
Как не слушать того, кто пробил рукой грудь, а из груди вытащил сердце, прозрачное, что вода в колодцах Атцлана? Как не услышать его, чья кровь омыла камни великой пирамиды. И бурые, темные, они вдруг посветлели.
— …им не нужны сердца, им не нужны жертвы… — Кохэн держал каменное сердце. А рука на плече перестала давить, превратившись в опору. Правильно. Одному на вершине тяжело. — Им нужно… чтобы вы жили… просто жили…
— Дети, — раздался сзади такой знакомый голос. — Все еще дети…
— Всегда дети, — ответили ему со смешком.
И теплый воздух окутал Кохэна, вновь исцеляя, а камень… камень стал светом.
Разве не чудо?
Когда свет иссяк — а ни одно чудо не может длиться вечно, — Кохэн обернулся. Дед стоял. Дед плакал. И слезы терялись в морщинах и шрамах его лица.
— Не стоит, — Кохэн удержал того, кто готов был склониться перед ним. — Я вернулся… скажи, что я вернулся домой.
…а небеса над священным Атцланом полыхнули радугой.
Эпилог
Крылатый Змей летал над морем.
Тельма смотрела.
Змей был прекрасен. И ветер с восторгом гладил перья на могучем теле его, перебирал струны прозрачных крыльев, сочиняя для моря очередную колыбельную.
— Я буду ревновать, — Мэйнфорд появился, как обычно, из ниоткуда. И набросил на плечи плетеную шаль, невесомую, но теплую.
— К богу?
— Почему нет? — он обнял, и на душе стало совсем спокойно.
…третий месяц.
…и море лечит. Море почти излечило, а может быть, излечило совсем. Но Тельме не хочется проверять. Она не видит снов ни про подземелья, ни про мальчика с белыми волосами и ножом в руке… она не слышит голосов в голове и не желает расставаться с жизнью.
Она учится вязать.
И еще играет в древние шахматы, к которым и прикасаться страшно. Она перебирает сокровища — а в местных подвалах таятся бесценные клады, читает…
Отдыхает.
Любуется морем.
И кажется, она счастлива.
— Я ведь лучше? — Мэйнфорд — это неотъемлемое условие счастья, без которого ни сундуки, ни море, ни Змей не имеют значения.
