Это все камень.

— Почему… — Тельма держала его в руках, чувствуя странное желание никогда не выпускать этот рубин. — Почему ты его не носишь?

— Потому что он слишком много стоит. Вдруг да потеряю… — мама солгала, правду она тоже сказала, но шепотом и в сторону: — Вот было бы счастье…

Расставаться с камнем не хотелось, как и с собственным отражением, которым Тельма впервые в жизни любовалась. Но она была ответственным ребенком и понимала, что драгоценности не предназначены для детских игр.

И мама поняла.

Она встала сзади, подобрала волосы Тельмы, наяву вовсе не такие пышные и красивые, как в зеркале.

— Видишь ли, дорогая… некоторые камни — не только камни… это сердце.

— Да?

— Сердце первого императора масеуалле… так он сказал, а он не имел обыкновения лгать…

Память отпускает легко, стоит открыть глаза, и она уступает Тельму настоящему. В этом настоящем не существует холодильной комнаты с мехами, равно как и сейфа. Драгоценностей.

Но и плевать на драгоценности.

Здесь есть кое-что, что гораздо важнее… кое-кто.

Мэйнфорд обнял. И слишком уж много нежностей стало в последнее время, Тельма к нежностям не привыкла. Но следовало признать: ей нравится.

Сидеть рядом с ним.

Вдыхать его запах. Ощущать тепло его тела, вообще близость… опасные заблуждения.

— Давным-давно, — ее взгляд Мэйнфорд выдержал. — Солнце было богом. Или, точнее, бог был солнцем. Сначала один. Затем другой… и третий. Но сколь бы ни силен был тот, кто становился солнцем, рано или поздно силы его иссякали, и он падал на землю. Тогда мир умирал. Людям, чтобы уцелеть, приходилось становиться птицами. Или тюленями. Или превращались в теней. Кому такое могло понравиться?

Он рассказывал сказку, а Тельма слушала.

— И однажды, когда очередное солнце умерло, а следом за ним и весь мир, люди пришли к богам. И боги прислушались к ним. Тогда-то и заключен был союз. Солнцем стал слабейший в божественном роду. А прочие боги принесли ему клятву, что не станут нападать. Люди же обязались кормить свое солнце.

…и надо полагать, отнюдь не бургерами.

— Само собой, отнюдь не всем по душе пришлась подобная сделка. Тогда первый император сам взошел на алтарь. А жрец, осененный благословением Кетцалькоатля, вырезал ему сердце.

…страшные у него сказки, но как нельзя лучше подходят к ситуации.

— А боги в знак уважения к человеку отдали кровь, по капле каждый. Тогда император ожил.

Мэйнфорд поцеловал Тельму в макушку. Вот уж… нет, привыкать все-таки не стоит.

— И правил он долго, мудро… сердце же обратилось в камень, а камень вернулся к людям, став первым в короне… вот как-то так.

Действительно.

Как-то так.

— Думаешь…

— Слишком много всего в последнее время выплыло. Свирель… камень этот… альвы… я не могу понять, как одно с другим вяжется. А оно должно… иначе смысла нет. Такие совпадения… девушки эти. Дети…

— Десять лет.

— Что?

— Десять лет, — оказывается, эта мысль не отпускала Тельму с самой клиники. — Точка отсчета. Смотри. Десять лет назад убили маму. И забрали камень. Если из-за него и убили? Не потому, что твой брат боялся скандала. Не из-за денег или долгов… он просто случаем воспользовался. Скотина.

— Скотина, — согласился Мэйнфорд, накручивая прядь волос Тельмы на мизинец. Прядь была короткой, а мизинец — толстым, и волосы выскальзывали, но он не сдавался. Упрямое существо.

Оба они упрямые существа.