– Самую малость еще, и готов будет.

Оба на лавке сидят, через открытую заслонку в окно топки смотрят. Каравай зарумянился уже сверху, по бокам трескаться стал.

– Хватит, пожалуй.

Купава ловко деревянной лопатой каравай из печи выхватила, на стол, на деревянный поднос поставила, сверху рушничком накрыла. Хлеб дойти должен. Железным ухватом чугунок в печь поставила, топку заслонкой прикрыла. А по избе запах хлебный такой, что слюнки сглатывать приходится.

– Я попробовать только. – Купава отломила кусочек – и в рот.

– И я тоже.

Первуша тоже кусок в рот отправил. Ржаной хлеб, черный, а вкусом – вроде ничего лучше нет. Пока каши дождались, по кусочку половину каравая съели. Молодые, тела растут, еды требуют, да голодные оба.

А потом каша о себе заявила, забулькала, запыхтела. Тут уж не медли, а то подгорит. Купава заслонку подняла, а Первуша ухватом за котелок – и на стол. Крупа-ядрица хороша была, не обманул хозяин. Зерно к зерну ровное. Купава в амбар метнулась, масла принесла, полила щедро, длинной деревянной ложкой перемешала. Первуша же рыбу чистить от чешуи взялся. Кашу по мискам Купава разложила – с горкой. Да каждому по рыбине. Ели молча, наслаждались едой. Первуша первым миску опростал, рыбьи кости в нее бросил.

– Царская еда! Завтра еще чего-нибудь наменяем – заживем!

Устали оба за день, волновались. Другие для барыша ходили товар продавать, а они – чтобы выжить.

Второй день еще удачнее оказался. И шматок сала соленого выменяли, и мешок муки пшеничной, крупитчатой, а еще пуд пшенки. Обратно на хутор Первуша едва не на крыльях летел. Пшенка да сало – кулеш сварить можно, о чем мечтал давно. Снова наелись. Кулеш быстро поспел, а каравай ржаной вчерашний доели.

Третьим днем ценность великую, для хозяйства всегда нужную выменяли у проезжего купца – соль. Без нее и пища в рот не лезет, пресная, и не засолишь ничего – ни капусту, ни огурцы, ни рыбку. Соль товар дорогой, за полпуда Первуша половину туесков из тачки отдал, но не жалел. Обмен равноценный вышел.

За седмицу все туески обменяли на продукты. Повеселели оба, голод на ближайшее время не грозил. По прикидкам Первуши – месяца на три-четыре хватить должно. И что удивительно – Купава на добротной пище румянцем налилась. Из гадкого утенка на глазах в симпатяшку превращаться стала.

Настала пора первого медогона, соты медом полны. Купава сказала:

– Я сама управлюсь, не то тебя пчелы покусают. Другим чем займись.

Первуша на торг отправился, хотел посмотреть у травниц лечебные травы. До села дошел, крики услышал, народ с единственной улицы к избам разбегается, к заборам жмется. По улице лошадь во весь упор летит. На телеге мужик на передке стоит, вожжи на себя тянет, кричит что есть мочи:

– Берегись!

Кто отскочить успел, крестится.

– Лошадь понесла!

На повороте телега опрокинулась, мужик вылетел. Лошадь, протащив перевернутую телегу еще немного, остановилась. Изо рта ее пена капает, боками тяжело поводит. Первуша к мужику кинулся:

– Жив?

– Ох, нога! И рука болит – сил нет!

Первуша руки-ноги ощупал. Так и есть – переломы. Мужики общими усилиями телегу на колеса поставили, один лошадь под уздцы взял, к мужику подвел. Осторожно пострадавшего в телегу уложили, на дно. Шумиха улеглась, все по делам направились. Мужик лошадь с телегой к воротам подвел, за ними изба в поверх видна. Изрядная изба, сразу видно – не бедствует. Из калитки баба выскочила, к пострадавшему подскочила:

– Ой, лихо!

– Молчи, Авдотья, ворота отопри. Чего на улице голосишь, как по убиенному? Аки вдова.

Женщина рот ладонью прикрыла, метнулась во двор, ворота открыла. Мужик, что лошадь вел, поводья бросил:

– Ну, дальше сама, своих дел невпроворот.

Первуша за телегой во двор вошел. Покалеченный голову повернул:

– Ты чьих будешь? Не признаю.