вашим гостеприимством. Такова судьба рода человеческого.
– Да, да, да. Война – ужасная неприятность, – покивал головой Балицкий. – Но…
– Но ты, пшек, даже представить себе не можешь, насколько эта неприятность велика!
Малгожата Туск завизжала, Франц Балицкий икнул, и лишь генерал-майор Ципсер сохранил молчание при появлении в зале нового гостя. Впрочем, Ципсер молчал только потому, что незваный гость сильно ударил его рукоятью кинжала чуть ниже уха и генерал свалился с кресла, точно куль с грязным бельем. Но молча…
– Оружие – на пол! – рявкнул гость с погонами русского штабс-капитана. – Руки вверх! Немцы – подходим по одному, сообщаем свое имя и звание. Остальные – на пол, мордами вниз и руки держим на виду. Кто дернется – стреляем без предупреждения. Выполнять!
Первый из немецких офицеров шагнул вперед с поднятыми руками. Его мгновенно обыскали, крутя в разные стороны, точно портновский манекен, затем стремительно скрутили руки за спиной и спутали ноги.
– Второй пошел! – приказал Львов.
Та же процедура, занявшая не более минуты.
– Третий пошел!.. Четвертый пошел!.. Пятый…
На пятом вышла заминка: обер-лейтенант Ребер рванулся из рук охотников и попытался вырвать из кармана маленький маузер «ТР»[50]. Но тут же грохнул выстрел, и Ребер распластался на полу с простреленной головой. Больше эксцессов не последовало, а майор Крампе даже предупредил, что у него в кармане лежит маленький браунинг.
Наконец последнего офицера скрутили, и короткую колонну немцев повлекли к выходу. Тут хозяин имения решился подать голос:
– Позвольте мне встать, господин штабс-капитан. И разрешите поздравить вас с блестяще проведенной операцией. Помню, во время маневров девяносто третьего года…
– Заткнись, пшек! Будешь говорить, когда тебя спросят! Аксенов! Ко мне, бегом!
К Львову подбежал невысокий, гибкий, словно плеть брюнет цыганистого вида.
– Слушаю, командир.
– Возьми с собой четверых и дуй в конюшню. Возьмешь пару коней получше и – лётом к есаулу! Передашь, что имение взято, «двести», «триста» нет, пусть идет к нам. Повтори!
Аксенов повторил и уже готов был бежать, исполнять, но тут голос снова подал Балицкий:
– Я бы настоятельно попросил, господин штабс-капитан, предупредить вашего солдата, чтобы он не смел трогать жеребцов английской скаковой породы. Они, знаете ли, стоят столько, что на них можно целую роту купить. Я ими очень доро… А-а-а!
Маркин окончательно победил Львова, сохранявшего еще какие-то понятия начала XX века, и с наслаждением врезал с оттяжкой сапогом по зубам лежавшего поляка.
– Ты, мразота, своих кляч ценишь больше, чем жизнь русского солдата? А ты не забыл, сволочь, что твоя родина воюет и каждый воин – твой защитник? Забыл. А я тебе сейчас напомню.
Он коротко, без замаха, ударил ногой – теперь в бок…
– …Глеб Константиныч, ваше благородие, командир, да оставьте вы его! – Чапаев висел на плечах Львова, а фельдфебель Варенец и старший унтер-офицер Доинзон старались загородить собой воющее окровавленное тело, еще так недавно бывшее блестящим паном Балицким. Но все никак не удавалось, и тогда Василий применил средство отчаяния: отпустив Львова, он схватил со стола непочатую бутылку с шампанским, открыл ее и окатил штабс-капитана холодной пеной.
– Фу, дурень, – заморгал тот. – Это ж пить надо, а ты – поливать. Что я тебе – шлюха дорогая, что ты меня в шампанском решил искупать? Так все равно: ты – не в моем вкусе!
Солдаты радостно засмеялись: командир пришел в себя. Но к их радости примешивалась тревога. Нет, за их штабс-капитаном и раньше водились такие приступы ярости, но то – в бою, а тут… Вроде как и без причины…
– Глеб Константинович, – рискнул наконец Доинзон. – А за что вы его так? Ну, кроме того, что он с немцами снюхался?
– Лейба, а ты всерьез не понимаешь? – помолчав, спросил Львов.
Тот растерянно развел руками.
– М-да… Хорошенькая у нас жизнь в государстве Российском, если народ привык скотом жить, – вздохнул штабс-капитан. – Нам нужно известить есаула и как можно быстрее, так?
– Да…
– Кроме того, если Аксенов напорется на немцев, ему еще и ускакать нужно тоже побыстрее, верно?
