самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой «Cognacъ», закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочь хозяина, грудастая Рахиль, принесет ему ожидаемую жар-птицу.
Настроение у оберст-лейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, дождь или снег. Его ополченцы – зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки – не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz- Bataillon[35], но все-таки… Да и, положа руку на сердце, офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберст-лейтенанта, вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.
Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом, поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жареная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста…
Оберст-лейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож…
– Аufstehen! Hande hoch![36] – И несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.
Все бывшие в трактире – и Шумахер, и начальник его штаба гауптман Рашке, и батальонный адъютант лейтенант Хуммельштосс, и солдаты эрзац-батальона, и старый трактирщик, и даже грудастая Рахиль – мгновенно оказались на ногах и подняли руки так высоко, словно пытались дотянуться до потолка.
В зале трактира оказались люди в форме русских казаков, но… ОНИ БЫЛИ ВООРУЖЕНЫ! Оберст-лейтенант икнул, у него закружилась голова, а в брюках вдруг стало как-то очень горячо и мокро.
– Бросайте оружие на пол и выходите к двери, – приказал кто-то на отменном немецком, тщательно выговаривая слова, словно учитель в гимназии. – Кто дернется – стреляем без предупреждения.
Дергаться никто не собирался, и немцы, бросив оружие, медленно потянулись к выходу…
Атака на Марцинканце прошла практически бесшумно и бескровно. Разве что часовых на вышках вокруг лагеря пришлось упокоить винтовками с оптическими прицелами. Но, так как вышек насчитывалось всего пять, то и хватило для них всего двух снайперов, заранее подготовленных Анненковым в своей сотне. Да еще молоденький лейтенант, командир второго взвода первой роты, которая в эту ночь несла внешнее охранение лагеря, попытался поднять своих ополченцев в атаку и был тут же расстрелян из двух десятков винтовок, бивших чуть ли не в упор.
Захваченных немцев загоняли в дощатые бараки, из которых предварительно выводили русских, которых набралось две тысячи семь нижних чинов и двадцать четыре офицера. Нижних чинов Анненков приказал накормить из батальонного немецкого котла, а офицеров лично отвел в трактир, куда по этому случаю немедленно вернули трактирщика и его дочку. Еврею в общей сумятице кто- то из особо ретивых казачков исхитрился дать по шее, однако не сильно, и к моменту своего возвращения трактирщик и думать забыл об этой мелкой неприятности. Рахиль пострадала значительно сильнее, впрочем, пострадала или наоборот – вопрос оставался открытым. Да, конечно, она испытала на себе, что означает пристальное мужское внимание двоих лихих казаков из анненковской сотни. Вот только казак и старший урядник давно служили под началом своего есаула, а потому точно знали: прелюбодействовать дозволяется, но исключительно по взаимному соглашению участвующих сторон[37]. Поэтому Рахили сперва были предложены две трехрублевые бумажки, затем цена выросла до семи серебряных рублей, а в конце концов обладательница роскошного бюста стала богаче на золотой полуимпериал, серебряный рубль, потертый четвертачок и трофейную серебряную марку[38]. Так что в трактире пришлось обходиться без подавальщицы, а выставленным вокруг местечка дозорным – лишь облизываться, слушая сладострастные охи и ахи, доносившиеся с ближайшего сеновала.
Охотничья команда подошла к Оранам уже в темноте. Несколько разведчиков обошли разъезд с обеих сторон и занялись исполнением приказа штабс-капитана – нарушить связь.
– Ну, шо, робяты? – фельдфебель Варенец окинул взглядом столб, четко выделявшийся черным на фоне серого, быстро темнеющего неба. – Хто на столб полезет? Хто у нас на ярмонках за сапогами ловчее всех лазал?
– Дык, эта… – рассудительно проговорил младший унтер-офицер Сазонов. – Пров Савельич, а для ча, к примеру, на столб лезти? Яё ж, проволовку энту, ловчее убрать можно…
– Ловчее? А ну-кось, покажи, как так?
