– Будешь, милый, лежать возле пустой норки и тоскливо выть… Ну же… Любимый мой…

– Ох, шантажистка… За что только так люблю?

Львов был охвачен паникой. Зрелище пылающего Высокого замка, который, хоть и изрядно обветшав, производил впечатление грозной крепости, само по себе могло испугать даже храброго человека. Но разыгравшаяся вслед за этим картина безжалостного уничтожения, когда согнанных на открытое место пленных рубили и топтали лошадьми, не просто испугала – ужаснула и потрясла до глубины души.

Во все храмы набивалось столько народу, что яблоку негде было упасть. Горожане со слезами молились, прося отвести страшную беду и давая зарок вести праведную, благочестивую жизнь. Матери тряслись от ужаса, прижимая к себе детишек, прося и Матку Бозку, и Сына Ее, и всех святых угодников сжалиться хотя бы над невинными младенцами.

На площадях собирались стихийные толпы, звучали самые разные предложения – и дельные, и откровенно бредовые. С быстротой молнии распространялись слухи, будто передовые отряды Хмельницкого уже подступили к Варшаве и Кракову, а вслед за Тугай-беем идет вся крымская орда, чтобы взять такой ясырь, какого еще не бывало.

– Откупиться! На бога, откупиться, чтобы ушли, сняли осаду! – звучали истеричные призывы. Редкие голоса мужественных людей, призывавших верить в свои силы и мощь Речи Посполитой, тонули в панических воплях. А громче всего горожане проклинали трусливых и бездарных региментариев, которые мало того что были разбиты под Пилявцами, так еще бежали, бросив Львов на произвол судьбы. Надо полагать, у ясновельможных панов Заславского, Конецпольского и Остророга сильно горели уши…

– Забот и печальных вестей было столько, что не сразу вспомнил, – вздохнул Хмельницкий, усаживаясь. – Ты тоже садись, Иване, в ногах правды нет… О ляхе этом, Беджиховском, разговор пойдет. Государь русский просит его в Москву прислать, чтобы тот лично поведал о Яремином советнике Андрее Русакове. И о бабе его, самозванке, что именем царской свояченицы прикрывается.

Гетман сделал паузу, будто собираясь с мыслями. Выговский терпеливо ждал.

«Что посоветовать? Вроде шляхтич тот не особо нужен, уже выложил все, что знал. Опять же огорчать отказом царя Алексея – себе дороже… Но вдруг лях еще пригодится? Глуп, конечно, но смазлив, самоуверен – такие нравятся бабам. Свести бы его с Еленой, змеей этой, если гетман ее все-таки простит и обратно примет…»

– Вот я и ломаю голову: как лучше поступить? – продолжал Хмельницкий. – Обижать царя отказом – самим, мол, нужен! – негоже. Верю я, что рано или поздно царь придет нам на помощь, возьмет под крыло свое. Так к чему сердить попусту? И было бы из-за кого… – гетман брезгливо поморщился. – Трус этот Беджиховский и хвастун. С другой же стороны, не хочу я, чтобы царь думал, будто мы по первому его кивку любой приказ готовы исполнить! Зачем тогда с нами считаться? Верно ли мыслю, Иване?

– Верно, ясновельможный! Все так и есть! – торопливо поддакнул Выговский.

– Значит, надо и царя Алексея ублажить, и свою выгоду соблюсти. А как? Дай совет, у тебя голова светлая.

– Думаю… – генеральный писарь лихорадочно прокрутил в голове несколько вариантов. – Думаю, пане гетмане, поступить нужно так. Царю отписать, что волю его свято чтим и ляха непременно пришлем, но немного погодя, когда установится в крае нашем спокойствие и на дорогах будет безопасно. А мы, пока будет тянуться время, постараемся узнать как можно больше о советнике этом, Русакове, о самозванке Анне и о том, что замышляет Ярема по их наущению. Как будут эти сведения – вот тогда и отправим ляха в Москву. А вместе с ним пусть поедет доверенный человек от твоей милости, с подробным письмом к царю и боярам его. Двойная выгода: и царя не рассердим отказом, и пользу ему принесем. Пусть сам увидит, как для него стараемся!

Гетман восхищенно хлопнул в ладони:

– Так и сделаем! Ох и молодец! Сам Соломон, поди, лучше бы не посоветовал.

– Похвала твоей милости приятна… – склонил голову Выговский. – Вот только, уж не прогневайся, пане гетмане, покорно прошу подумать над теми словами, что я сегодня говорил. Царь московский пусть будет сильным козырем, который до поры придерживаешь, на крайний случай. А права и вольности надо у Варшавы вырывать! Пока самое удобное время. На бога, потом может быть хуже…

Хмельницкий ответил не сразу. Будто мрачная тень наползла на его лицо.

– Я подумаю о словах твоих. Обещаю! Ступай, Иване. Утомился, отдохнуть хочу.

«…Как вспомню наш хутор, где мы с тобой, коханый, так счастливы были, да вольный простор вокруг, сразу текут слезы. Изнемогаю я здесь, как та самая птичка в клетке».

– Ох, Елена, Елена… – шептал растроганный Богдан, в который уже раз перечитывая письмо. – То святая правда, как счастливы были! И дети мои приняли тебя, привыкли, даже любить стали. Один только Тимош дичился… Ну так он уже был парубком! А что до сплетников да завистников – ну их в пекло!

«Постельного белья и того не допросишься, неделями сплю на одних и тех же драных простынях, а вместо перины – охапка соломы. Из посуды – оловянная тарелка да глиняная миска. Мой мучитель грозит, что коли не уступлю ему и на бесстыдную связь не соглашусь, то и того лишит. Буду, мол, спать на голых досках и с пола есть, как