– Иван Брюховецкий, – прозвучал такой же вежливый ответ, но без добавления титула. Выговский тотчас встрепенулся:

– Пан стоит перед гетманом Войска Запорожского! Надо говорить: «ясновельможный пане», или «пане гетмане», или что-то схожее…

– Вот когда Сейм утвердит это звание, тогда непременно скажу!

«Как же похож на ротмистра Квятковского… Такой же храбрый, упрямый… Но тот был чистокровный лях, а этот?»

– Погоди, Иване! – повелительным жестом остановил гетман генерального писаря, уже открывшего рот, чтобы отругать пленника. – Тезка-то твой, я погляжу, не робкого десятка! Что с ним посоветуешь делать?

– Был бы он хлопом, прописать добрую порцию канчуков! – проворчал Выговский. – За дерзость!

– Был бы ты шляхтичем, я бы за эти слова вызвал тебя на поединок, – усмехнувшись, ответил ему Брюховецкий.

– А я шляхтич и есть! – вскинулся генеральный писарь.

– Ты?! – трудно было поверить, что в одно-единственное короткое слово можно вложить столько едкого презрения.

– Так, довольно! – повысил голос Хмельницкий, сдвинув брови. – И без ваших перебранок на душе гадко… Пан передан мне Тугай-беем в полную мою власть, – строго произнес он, глядя прямо в глаза Брюховецкому. И, не дождавшись даже самого малого испуга, договорил: – Я отпускаю его на волю. Пан сейчас получит охранную грамоту и может идти куда вздумается.

Вот тут пленник заметно вздрогнул.

– Я не ослышался? Мне даруют свободу? Без всяких условий, выкупа?

– Пан все верно расслышал, – кивнул гетман. – Он может беспрепятственно вернуться в свой маеток. Или уехать к родне, или в Варшаву, где вскоре наверняка начнут набирать новое коронное войско. Куда угодно! Вольному воля.

Шляхтич медленно покачал головой.

– Если бы мне кто-то раньше сказал, что предводитель зрадников и хлопов способен на такое благородство… Як бога кохам, рассмеялся бы этому человеку в лицо!

– Не зрадников и хлопов, а оскорбленных и униженных людей, таких же людей, как благородная шляхта, наделенных теми же чувствами! – строго произнес Богдан. – Пан, надеюсь, и сам поймет это, если хорошенько поразмыслит. Хотя бы потому, что он производит впечатление не только достойного, но и умного человека.

После недолгой паузы Брюховецкий сказал:

– Мне бы очень хотелось отплатить добром за добро… – и с заметным усилием все же добавил: – твоей гетманской милости. Может, с Божьей помощью когда-нибудь получится.

Примирение в итоге все же состоялось, со слезами, поцелуями и заверениями в вечной любви. (Кто бы сомневался!) После того как мы с Тадеушем, одолев по доброй порции хмельного меду и придя к общему выводу, что счастья в этой дьябловой жизни нет, все бабы – стервы, а феминистки – особенно, дописали текст марша «Вишневецкая тачанка». (Попутно мне пришлось прочитать Тадеушу краткую лекцию о сущности феминизма, перенеся это явление в Московию XVII века, естественно!) Причем марш получился в двух вариантах. Второй был… э-э-э… весьма «соленый», на грани нецензурщины, что вполне соответствовало нашему мрачному настроению.

Вместо прошлой служанки к нам осторожно заглянула другая, гораздо моложе. И опять с испугом попросила «ясновельможное панство» пойти к рыдающим женам, которые ну никак не могут успокоиться, страшно переживают, что никому не нужны и их разлюбили. Слава богу, хоть не заикнулась насчет того, что «ребятеночкам может быть плохо»…

Естественно, мы пошли. Хоть и с большой неохотой.

зловеще затянул я по дороге.

Тадеуш подхватил: