– Так ведь война будет! – вскинулся Шереметев. – А всего четырнадцатый год пошел, как мир заключили!

– Что ж, повоюем. Не впервой, – пожал плечами Львов. – Уж тебе ли, Федор Иванович, войны бояться… Мало ли бился с теми же поляками да литвинами?

– Вот потому я и против. Спесивые они да гонористые без меры, а воевать умеют, того не отнять. Быстро не сладим, на годы затянется, а в казне у нас… – Шереметев горестно вздохнул, скривился, будто почуял дурной запах. – Уж прости, государь, что о худом напоминаю. Да еще когда Москва от бунта не оправилась.

– Не за что прощения просить, Федор Иванович! – торопливо воскликнул царь. – Будь ты главным советчиком моим, а не Морозов, не дошло бы дело до бунта… Ох, грехи наши тяжкие! – перекрестился, обернувшись к иконе. – Однако чудится мне, что ты не договариваешь. Или не так?

Шереметев несколько секунд испытующе глядел на юношу, годящегося ему во внуки.

– Так, государь. Хоть и тяжко говорить мне такое, православных братьев хаять, а все же скажу. Не столь война меня пугает, сколь ненадежность Хмельницкого и людей его. Пусть ты помазанник божий и самодержец, а я пожил куда поболе и повидал многое… Людишки тамошние привыкли бузить да предавать. Для них сие – как нам в баню сходить в субботу. Напрасно, что ли, Войско Запорожское лишили всех привилеев?[17] Я дивлюсь долготерпению короля и Сейма! Да случись такое в твоем государстве – каленым железом сию скверну выжгли бы! Люди забыли бы место, где стояла Сечь!

– Негоже, боярин, говорить такое про братьев по вере. Ой, негоже! – нахмурился Львов. – Да, грешны они во многом, спору нет, но ведь веру святую защищают да с врагами нашими рубятся!

– Ой ли? – усмехнулся Шереметев. – А кто тридцать лет назад огнем и мечом по южному порубежью нашему прошел? Позабыл уже про Сагайдачного? Сколь городов да крепостей он пожег, сколь душ православных сгубил да татарам в полон отдал! А разве в Смуту не служили запорожцы самозванцу?

– Разве я спорю? Да только не зря же говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»

– А кто забудет – тому оба! – не удержавшись, съехидничал Шереметев.

Царь хотел было вмешаться, видя, как багровеет лицо Львова, но не успел.

– Постыдись, боярин! – с обидой и укором выкрикнул государев тезка, сдвинув брови. – Сам же говорил, что о жизни вечной пора думать! Пошто грех на душу берешь, дурные советы царю подавая?! Пошто ко мне, как к врагу?! Аль завидуешь? До сих пор обида гложет, что покойный государь после того, как преставился князь Черкасский[18], меня к себе приблизил, тебя отодвинув? Аль не можешь простить, что московский люд мне «ура!» кричал, а от тебя отворачивался? Так любовь черни-то – будто весеннее солнышко: сейчас тепло, а к вечеру – студено! Двор-то мой пограбили да сожгли, сам чудом спасся! Запамятовал?

– Кто дурные советы дает?! Кто завидует?! Я?.. – ахнул Шереметев, схватившись за сердце.

– Ну не я же!

– Да как язык твой… Суда Божьего не боишься? Он-то все видит!

– Видит, да не скоро скажет! – горько усмехнулся Львов.

– Богохульник!!!

– А ты…

– Ну-ка, довольно! – вскричал молодой царь, вскочив с кресла. Глаза его метали молнии, лицо гневно зарумянилось.

Опомнившись, старики тоже вскочили так скоро, как позволили больные ноги, стали кланяться да каяться, прося прощения…

– Бог простит! – все еще сердито, но уже тише проворчал венценосец. – Ну не совестно ли?! Я совета жду, а они словно юнцы неразумные… Садитесь! И говорите – по одному, степенно, без лая да обид.

Шереметев, тяжело дыша, утер платком испарину.

– Государь, Христом Богом клянусь, совет мой был от сердца да от разума! Откажи Хмельницкому! Помогай, коль захочешь, но втайне. Война с Речью Посполитой нам не надобна! Не бери его под руку свою! Ведь предаст тебя гетман этот, ей-ей предаст! А не он, так другой. За помощь нашу да за кровь пролитую одна лишь черная неблагодарность выйдет. Помяни мое слово!

– Да отчего предаст-то?! – не утерпел Львов. – И неужто не побоится крестное целование нарушить, душу свою погубить?

– Кабы запорожцы того боялись, не всаживали бы нож в спину Речи Посполитой! – сурово отрезал Шереметев. – Забыл, князь, сколько раз они бунты учиняли? Сколько раз каялись, прощения просили, присягали на верность, а потом – снова за свое? Ненадежен этот люд! Переменчив да к буйству склонен! Живет грабежом, порядку не знает и знать не хочет…

– Мы их укротим! – уверенно заявил Львов. – Они оттого и бунтуют, и буйствуют, что твердой власти там нет. Да и Владислав, король покойный, слишком распустил их, позволял больше, чем надо. Вот и распоясались… Великий государь, – приложив ладонь к сердцу, взглянул он на царя, – поверь, и мой совет искренен! Во многом прав Федор Иванович, однако же коль явить запорожцам не только ласку твою, но и силу, и разумную строгость, можно привести их к покорности. Самый строптивый конь и тот смиряется, чуя крепкую руку и узду! А коль надобно, то и плеть.

– Ой, не скажи, князь! – проворчал Шереметев. – Бывают такие кони, что любого седока скинут.

– Зато помысли, какие выгоды великие ждут! – продолжал Львов, впившись глазами в царя. – Святую веру защитим от поругания, православным братьям поможем, границы державы твоей расширим! Златоглавый Киев, когда-то всему миру славный, нашим будет! А запорожцы станут надежную сторожу держать против крымских собак гололобых! Опять же Речь Посполитую ослабим… И всего-то нужно – принять Хмельницкого под руку твою!

– Один одно говорит, другой – другое… – тяжело вздохнул царь. – И вроде все резонно, по делу! Ну, словно как в притче про Соломона! «Ты прав, и ты – тоже прав!» Вот