секунды, от 10:53 до 10:57, и еще сотые доли секунды, которые проскакивают так быстро, что их невозможно ни разглядеть, ни осознать. — В начале этого года, так продолжил свое жизнеописание Аустерлиц после того, как вышел из состояния глубокой задумчивости, в которое он часто погружался по ходу повествования, — в начале этого года, вскоре после нашей последней встречи, я во второй раз отправился в Прагу, где возобновил свои беседы с Верой, а также открыл для нее в местном банке нечто вроде пенсионного счета и попытался, как мог, улучшить условия ее существования. Если на улице было не слишком холодно, мы вызывали таксиста, которого я нанял Вере в помощь, и отправлялись к тем местам, о которых она рассказывала и которые она сама, по ее словам, целую вечность не видела. Мы побывали на горе Петрин: как прежде, мы стояли и смотрели на город, на медленно ползущие по берегам Молдавы и мостам машины и поезда. Погуляли мы и по нашему парку под бледным зимним солнцем, потом как- то раз зашли в планетарий, расположенный в одном из выставочных павильонов в Холешовице, где мы провели почти два часа, перебирая по очереди, по-французски и по-чешски, названия знакомых созвездий, которые мы еще помнили, а однажды добрались до лесопарка в Либоке, на территории которого, в самом центре этого чудесного уголка, находился построенный тирольским эрцгерцогом Фердинандом звездообразный загородный дворец — излюбленное место прогулок Агаты и Максимилиана, как сказала мне Вера. Не один день провел я в пражском театральном архиве на улице Целетна, пока не обнаружил там, просматривая материалы за 1938–1938 годы, среди писем, личных дел, программок и пожелтевших газетных вырезок, неподписанную фотографию актрисы, совпадавшую, как мне показалось, с тем смутным воспоминанием о маме, что сохранилось в моей памяти, и в которой Вера, еще недавно отложившая в сторону после долгого и внимательного изучения сделанный мною снимок того женского лица из фильма, тотчас же узнала Агату, сказав, что это, вне всякого сомнения, она. — За этим разговором мы с Аустерлицем незаметно прошли весь путь от кладбища возле больницы Святого Клемента до станции Ливерпуль-стрит. Когда мы прощались на вокзале,

Аустерлиц вручил мне конверт, который он носил при себе и в котором лежала фотография из пражского театрального архива, — на память, сказал он и сообщил, что собирается теперь отправиться в Париж, чтобы попытаться найти там следы отца и вернуться в то время, когда он сам жил в Париже, избавленный, с одной стороны, от своей английской жизни, оказавшейся ненастоящей, с другой же стороны — преследуемый тяжелым неотступным чувством, будто ему нет места и в этом, поначалу совершенно чужом городе, как нет ему места нигде на земле. * В сентябре того же года я получил от Аустерлица открытку с его новым адресом (рю Сенк — Диаман, 6, 13-й округ), что, как я знал, было равнозначно приглашению навестить его в самое ближайшее время. Когда я прибыл на Северный вокзал, в Париже — после двухмесячной засухи, от которой пострадали значительные части страны, — все еще стояла летняя жара, затянувшаяся до самого октября. Уже с самого раннего утра температура поднималась до двадцати пяти градусов, и к полудню город буквально стонал от выхлопных газов, которые заволакивали тяжелым облаком весь Иль де Франс. Неподвижно висел сине-серый воздух, от которого перехватывало дыхание. Транспорт еле-еле двигался по бульварам, каменные фасады дрожали как миражи в раскаленном свете, листья деревьев в Тюильри и Люксембургском саду пожухли, изможденные люди в поездах метро и бесконечных подземных переходах, по которым гулял теплый ветер пустынь, уже выбились из сил. Я встретился с Аустерлицем, как было и договорено, в тот же день, по прибытии, в бистро «Гавана» на бульваре Огюста Бланки, неподалеку от станции метро «Гласьер». Когда я вошел внутрь кафе, довольно темного даже в это время суток, на огромном экране телевизора, прикрепленного на кронштейнах к стене, по всей его площади, составлявшей не меньше двух квадратных метров, тянулись дымовые облака, от которых на протяжении уже многих недель задыхались города и деревни в Индонезии: они закрыли собою все пространство, исторгая время от времени серо-белый пепел, сыпавшийся на головы тех, кто по каким-то причинам рискнул, надев респиратор, выйти из дому. Какое-то время мы просто сидели и смотрели на картины катастрофы, разразившейся в другой части света, до тех пор, пока Аустерлиц, в свойственной ему манере, не начал без всякого предисловия свой рассказ. В мою первую парижскую поездку, в начале пятидесятых годов, сказал он, отрываясь от экрана, я снимал комнату у одной престарелой, почти прозрачной дамы по имени Амели Серф в доме номер шесть по улице Эмиля Золя, в нескольких шагах от моста Мирабо, бесформенная бетонная масса которого и по сей день преследует меня во снах. Приехав сюда сейчас, я думал снова снять себе что-нибудь там, на улице Золя, но потом все — таки решил обосноваться здесь, в тринадцатом округе, где, во всяком случае, ходил когда-то мой отец, Максимилиан Айхенвальд, последнее место проживания которого до момента его бесследного исчезновения числилось по улице Барро. Я попытался навести справки в самом доме, который теперь стоит полупустым, но мои разыскания не увенчались успехом, как не увенчались успехом и мои попытки получить необходимые сведения в местных отделах по учету населения, отчасти из — за несносности парижских чиновников, которые от нынешней жары совсем уже озверели, отчасти же из-за того, что мне раз от разу становилось все тяжелее излагать в очередной инстанции мое, как я сам понимал,