многочисленных тучных и худосочных курортников, которые неспешно передвигались по территории со своими кружками. Агата как- то сказала, что от них исходит бесконечное добродушие. Жили мы в пансионе «Осборн-Балморал» прямо за «Палас-отелем». Утром мы ходили в купальни, а после обеда совершали долгие прогулки по окрестностям. От этой летней поездки, в которую мне было года четыре, сказал Аустерлиц, у меня не сохранилось ни единого воспоминания, и, наверное, именно поэтому, когда я впоследствии, в конце августа 1972 года, очутился в Мариенбаде, я не испытал никаких чувств, кроме слепого страха перед наметившейся в моей жизни переменой к лучшему. Попал я туда благодаря Мари де Вернейль, с которой я переписывался со времен моего пребывания в Париже и которая теперь пригласила меня сопровождать ее в поездке по Богемии, куда она собиралась отправиться в связи со своими разысканиями, посвященными архитектуре европейских водолечебниц, преследуя при этом, как я теперь понимаю, сказан Аустерлиц, еще одну цель — она хотела попытаться вытащить меня из моего отъединенного одиночества. Она устроила все наилучшим образом. Ее кузен, Фредерик Феликс, атташе французского посольства в Праге, прислан за нами в аэропорт гигантский лимузин, «татру», на котором нас прямо оттуда доставили в Мариенбад. Два или три часа провели мы в удобном салоне машины, которая катила на запад среди пустынных пейзажей — где-то по прямому шоссе, где-то по проселочным дорогам, которые то ныряли в долину, то снова выбирались на возвышенность, откуда открывайся вид на дапекие дани, до самых крайних пределов, как сказана Мари, где Богемия граничит с Балтийским морем. Временами мы ехали вдоль какой-нибудь горной гряды, поросшей синими лесами, зубчатые верхушки которых словно прорезали ровное серое небо. Движения на трассе почти что не было. Лишь изредка нам попадалась навстречу какая-нибудь частная машина или же мы сами обгоняли ползущие в гору по длинным подъемам грузовики, за которыми неизменно тянулся черный шлейф дыма. А еще, с того самого момента, как мы покинули территорию пражского аэропорта, за нами постоянно следовали, сохраняя одну и ту же дистанцию, два мотоциклиста в форме. Оба они были в шлемах, черных защитных очках, а за спиною у них висели карабины, которые выглядывали из-за правого плеча чуть наискосок. Мне было, честно признаться, не по себе от этих наших провожатых, сказал Аустерлиц, особенно неприятно было, когда мы на одном участке спустились под гору и онн на какое-то время исчезли из виду, а потом снова возникли, еще более грозными, устрашающими силуэтами на фоне светлого пространства позади них. Мари, которую не так легко было запугать, только рассмеялась и сказала, что эти всадники-призраки придаются в ЧССР всем гостям, приезжающим из Франции, в качестве почетного эскорта. Уже на подъезде к Мариенбаду, пока мы катили по дороге, идущей среди лесистых холмов и уходящей куда-то дальше, вниз, вокруг стало совсем темно, и я помню, сказал Аустерлиц, то чувство легкого беспокойства, что шевельнулось во мне, когда мы вынырнули из-под черного шатра, оставив позади высокие разлапистые ели, подступавшие тут совсем близко к домам, и бесшумно заскользили по улицам этого городка, тускло освещавшегося редкими фонарями. Машина остановилась перед «Палас-отелем». Мари перебросилась с шофером несколькими фразами, пока он выгружал багаж, и вот мы уже проходим сквозь строй высоких зеркал, увеличивавших пространство и без того не маленького вестибюля, который тонет в безлюдной тишине, так что можно подумать, будто на дворе давно глубокая ночь. Прошло немало времени, прежде чем портье, стоявший в тесной комнатушке за конторкой, оторвался от чтения, чтобы поприветствовать запоздалых постояльцев невнятным, еле слышным «Dobry vecer». Необыкновенно худой, со множеством морщин на лбу, которые сразу бросались в глаза не только потому, что ему на вид было не больше сорока, но и потому, что они странно расходились веером от самой переносицы, он, без лишних слов и с величайшей неспешностью, так, словно ему приходилось преодолевать сопротивление уплотнившегося вокруг него воздуха, приступил к исполнению необходимых формальностей: попросил предъявить ему наши визы, перелистнул паспорта, сверился со своими списками, долго что-то писал корявым почерком в школьной тетради в клеточку, выдал анкеты, которые нам нужно было заполнить, пошарил в ящике, извлек ключи и, позвонив в звонок, вызвал какого — то кривого служащего, который был облачен в нейлоновый халат мышиного серого цвета, доходивший ему до колен, и который был отмечен, как и его начальник, болезненной усталостью, парализовавшей все его члены. Пока он поднимался по лестнице на четвертый этаж, неся два наших легких чемодана, — патерностер, на который Мари обратила мое внимание, едва мы вошли в холл, уже давно не работал, — он совершенно выбился из сил, и иод конец, как альпинист на подходе к заветной вершине, когда ему остается последний, самый тяжелый участок, стал делать передышки, а мы, следом за ним, останавливались несколькими ступеньками ниже. По пути нам не встретилось ни единой живои души, кроме еще одного служащего, одетого, как и его коллега, в серый халат, какие, наверное, подумалось мне тогда, сказал Аустерлиц, носит весь персонал этого курортного отеля, находящегося в ведении государства, — свесив голову, он дремал на стуле, сидя на самой верхней площадке, а рядом с ним, на полу, стоял жестяной поднос с разбитым стаканом. Комната, которую нам открыли, носила номер тридцать восемь и представляла собою просторное помещение, похожее на салон. Стены, обитые темно-бордовой, местами изрядно потертой парчой, тяжелые портьеры, кровать в алькове с белыми подушками, поставленными странными торчащими пирамидами, — все было из какого-то другого, прошедшего времени. Мари сразу начала обживаться: пооткрывала ящики, зашла в ванную комнату, покрутила на всякий случай краны, проверила массивный старинный душ
Вы читаете Аустерлиц