несколько снимков большого внутреннего двора и ведущей к галереям лестничной клетки, напомнившей мне в своей асимметричности те не имеющие никакого практического предназначения башни, которые так любили возводить в своих садах и парках многие английские аристократы. Как бы то ни было, в конце концов я поднялся по этой лестничной клетке наверх, останавливаясь на каждой площадке, где я какое-то время стоял и смотрел сквозь отличавшиеся друг от друга по размеру проемы в стене на пустынный двор, по которому один-единственный раз прошел какой-то слегка прихрамывающий на правую ногу работник архива в белом лаборантском халате. Когда я вошел в кабинет госпожи Амбросовой, она как раз занималась тем, что поливала рассаду герани в разномастных глиняных горшочках, расставленных на доске между рамами. Оттого, что здесь так натоплено, они растут гораздо лучше, чем дома, где все-таки весной прохладно, сказала госпожа Амбросова. Паровое отопление уже давно не регулируется, вот почему тут воздух, особенно в такое время года, как в оранжерее. Может быть, вам именно поэтому, добавила она, сделалось вчера нехорошо. Все адреса Аустерлицов я для вас уже выписала из реестров, сказала она. Как я и предполагала, их оказалось меньше десятка. Госпожа Амбросова отставила зеленую лейку и протянула мне листок бумаги со своего письменного стола. На листочке столбиком шли имена: Аустерлиц Леопольд, Аустерлиц Виктор, Аустерлиц Томаш, Аустерлиц Иероннм, Аустерлиц Эдвард и Аустерлиц Франтишек, а в самом конце была помещена, вероятно, незамужняя Аустерлицова Агата. Возле каждого имени была помечена сфера занятий перечисленных лиц: оптовый торговец тканями, раввин, владелец фабрики по производству бандажных изделий, начальник канцелярии, ювелир, владелец типографии, певица, — а также указывался цифрой соответствующий район и давался адрес: VII, У возовки; II, Бетлемска и так далее. Госножа Амбросова посоветовала, прежде чем я отправлюсь на другую сторону, начать отсюда, с Малой Страны, потому что здесь, совсем недалеко от архива, минутах в десяти, не более, на улице Шпоркова — это такая маленькая улочка рядом с дворцом Шёнборн, чуть в гору, — проживала, судя по регистрационным книгам за 1938 год, Агата Аустерлицова, в доме № 12. Вот так, сказал Аустерлиц, не успев приехать в Прагу, я сразу нашел то место, где прошли мои первые детские годы, следы которых совершенно стерлись из моей памяти. Уже когда я шел по лабиринту маленьких улочек, проходил через дома, дворы, между улицами Влашка и Нерудова, и потом, когда поднимался по Шпоркова, шаг за шагом одолевая подъем и чувствуя под ногами неровные булыжники, у меня было такое впечатление, будто я здесь уже ходил, будто мне открылось воспоминание, вызванное не напряжением мысли, а пробудившимися после долгого оцепенения ощущениями. Правда, я как будто ничего не узнавал, но по временам невольно останавливался, оттого что взгляд мой задержался на красивой оконной решетке, на металлической ручке звонка или на причудливом сплетении веток миндального дерева, выглядывающего из-за стены. А у одного подъезда я простоял довольно долго, сказал Аустерлиц, я стоял и смотрел на небольшой полурельеф, размером не больше одного квадратного фута, вмонтированный в гладкую штукатурку на самом верху, над аркой, — там, на лазоревом фоне, разукрашенном звездами, была изображена синяя собака с веткой в зубах, которую она, как я, содрогнувшись, почувствовал всей кожей, принесла мне из моего прошлого. А потом эта прохлада, которой пахнуло на меня, когда я ступил в парадную дома № 12, и жестяной ящик у самого входа на стене с нарисованной молнией, мозаичный цветок с восьмью лепестками, выложенный сизо-серыми и белыми шашечками на крапчатом, выщербленном каменном полу, влажный запах известки, плавно поднимающаяся лестница, похожие на орехи шишечки, расположенные на равных расстояниях по всей длине перил, — буквы и знаки из наборной кассы забытых вещей, подумал я тогда и совершенно потерялся в счастливом и одновременно исполненном страха смятении чувств, из-за чего я даже несколько раз останавливался, садился на ступеньки и сидел, прислонив лоб к стене. Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем я наконец добрался до последнего этажа и позвонил в дверь расположенной справа квартиры, а потом прошло еще, как мне представилось, полвечности, прежде чем я услышал внутри какое-то шевеление, и вот — открылась дверь и передо мною явилась Вера Рышанова, которая в тридцатые годы, когда она — как вскоре я узнал из ее рассказов — училась в Пражском университете на отделении романистики, была соседкой моей мамы Агаты и одновременно моей няней. Хотя она при всей своей дряхлости казалась, в сущности, совершенно не изменившейся, я не сразу узнал ее, потому что, видимо, сказал Аустерлиц, был слишком взволнован и просто не верил своим глазам. Вот почему я сначала только выдавил из себя ту фразу, которую заготовил заранее, с трудом запомнив слова: «Prominte, prosfm, ze Vas obtezuji. Hledam pani Agata Austerlizovou, kreta zde monzna v roce devatenact set tficet osm bydlela» — «Я ищу госпожу Агату Аустерлицову, которая, возможно, жила тут в 1938 году». Вера испуганным жестом закрыла лицо обеими руками, — такими бесконечно родными, вдруг почувствовал я, — и, глядя на меня сквозь щелки между пальцев, тихо-тихо, но с такою чудесною ясностью, сказала по-французски мне такие слова: «Jacquot, — сказала она, — est-ce que c'est vraiment toi?» [33]Мы обнялись, потом постояли, держась за руки, потом снова обнялись, и снова, не знаю сколько раз, пока наконец Вера не провела меня через темную прихожую в ту комнату, в которой все было так же, как почти шестьдесят лет тому назад. Мебель, которая досталась Вере в мае 1933 года от двоюродной бабушки вместе с квартирой: комод, на