Сергей Данилович доковылял до шкафа и открыл дверцу.

– А Сава, если очень попросишь, полный отчет о твоих передвижениях за этот день доложит. И достанет сведения быстро. Человеческие воспоминания долго не хранятся, изменяются со временем. Люди могут врать, часто намеренно, а иногда искренне заблуждаясь, а вот бумаги и улики лежат себе тихо в темных углах. Потом приходит Савелий – и за ушко их да на солнышко. Конечно, бумаги и улики тоже лгать могут, но по большей части они честнее людей.

Я вынул из сумки ключик, которой нашел в бачке туалета квартиры, где временно жила «итигрила».

– Если Савелий столь талантлив, то, вероятно, подскажет, в каком банке расположена ячейка?

Стеклов приковылял назад к столу и протянул руку.

– Ну-ка дай!

Я отдал ему колечко с биркой. Сергей Данилович сделал с помощью телефона фото, потом набрал номер и положил трубку на стол.

– Алло! – сказал мужской голос. – Привет.

– Привет, – отозвался Стеклов, – ты на громкой связи.

– Ну?

– Скажи, в каком хранилище расположен сейф, ключ от которого ты видишь на снимке?

– Ща, – пообещал баритон.

Сотовый замолчал. Но вскоре тот же голос произнес:

– Это не банк. Абонентский ящик почтового отделения. Улица Малютина, пятнадцать, работает с восьми утра до семнадцати. Обед с тринадцати до четырнадцати.

– Как вы за пять минут все выяснили? – поразился я.

– Это кто? – осведомился Савелий.

– Ваня Подушкин, хороший парень, – представил меня Сергей Данилович.

– А… Я не пять минут копался, а меньше. Ваня Подушкин, запомни, есть базы ключей. Я сравнил фото и – мархаба! Всем пока.

Мобильный замолчал.

– Что такое мархаба? – спросил я.

– Пес его знает, – пожал плечами Стеклов, – какое-то слово. Возможно, арабское или иврит. Сава на девяти языках чешет.

Пока я ехал домой, Николетта позвонила раз пятнадцать, но я малодушно не отвечал. В голове у меня бурлили разные мысли, беседовать с маменькой не хотелось. Я отлично знал: сейчас она скажет мне все что угодно, а когда я войду в квартиру, слово в слово повторит рассказ. Так зачем дважды его выслушивать?

Дверь оказалась открытой. Я удивился, вошел в прихожую и приуныл – холл был заставлен чемоданами. Николетта притащила еще гору вещей. Матушка уже превратила гостиную в свою спальню, а теперь захватит остальные комнаты. Может, мне сбежать жить в офис? Он удобно расположен в бывших апартаментах Элеоноры[7], там есть комната, в которой я благополучно провел не один год, когда трудился на свою работодательницу.

Я начал снимать ботинки и увидел, как из коридора выплыла Николетта. Она немедля поинтересовалась:

– Где ты гулял?

– Работал, – коротко ответил я.

Она уперла руки в боки.

– Вава! Ужас! Кошмар!

– Что случилось? – исключительно из вежливости осведомился я.

На мой взгляд, «ужас» – это ядерный взрыв, уничтожающий планету Земля, все остальное худо-бедно можно пережить. А для Николетты «Ужас!» и «Кошмар!» (именно так, с прописной буквы и с восклицательным знаком) – сломанный у новых туфель каблук. Мы с маменькой категорически не совпадаем в мнениях по поводу вселенской беды.

– Кока завела этого, как его… африканского… розового… – всхлипнула Николетта. – И у Зюки с Люкой они тоже есть. Мой Брутик Моцарт уже не уникален.

– Что же тут плохого? – осторожно спросил я. – Собака тебя радует? Тогда какая разница, у кого еще такая есть?