- Мне все равно.
- Мразь… — шипит, как змея.
- Это представление для меня?
- Нет, конечно, нет. Совпало…
- Мне пора.
- Теперь я уж точно не могу тебя отпустить… И Клем… И Отмунда…
- Где она? — смеясь, задаю вопрос.
- Действительно смешно…
- Его необходимо убить, милый, — слышится голос Клаудии, на этот раз ее тон не кажется таким глупым.
На моем лице нет страха. Я пытаюсь связать Эдвана и Клаудию со своим прошлым… и не могу… Их лица — расплывчатые маски. Я отвожу взгляд от трех трупов, за ними на стене надпись «Меня здесь нет».
- Еще рано, ты же видишь, что он ничегошеньки не понимает! Ты же не понимаешь?!
На моем лице нет страха. Я молчу в ответ. На стене над буквой «М» — сквозное отверстие, за ним находится кто-то, кто следит за нами.
- Клем тоже ничего не понимает… Застенчивая она у тебя… — Эдван ухмыляется, Клаудия хихикает.
- Пошел ты, — отвечаю я.
За стеной Клем. Я думаю, что там Клем. Это должна быть Клем! Выходит, она нашла способ выбраться с чердака. Значит скоро, Клементина познакомится с Клементиной.
Мы живем в квартире, стены которой выкрашены в белый цвет. Квартира крошечная, но главная ее особенность — до Червя и Фиры ни ногой, ни рукой, ни глазом, ни ухом не подать. Между нами неприлично длинное расстояние.
Мы дрались с родителем не менее, чем положено отцу и сыну, и не более, чем хотелось бы. Отца бить легко — это продолжение беседы. Если уточнять, это произошло всего два раза. Один я уже описал выше, ну а первый раз случился в тот день, когда я простился с Фирой — с отчим домом.
После безнадежно долгого и утомительного обучения, реставрация подушек начала приносить прибыль. Мы нашли квартирку в городе, в часе езды от Фиры: звон колокольчиков в конец задрал и меня, и Клем. Брат только-только сел, он был задержан, при попытке обнести птицефабрику… зачем? Поди знай зачем, думаю в нем, также как и во мне, предпринимал попытки проснуться дух реставратора и ему потребовалось раздобыть перья. Этот талант воспротивился обходить стороной нашу семью. И я ему благодарен за редкую булочку в моем доме, за ясельную группу в моем кармане, за затворнический тоник и отшельнический джин в моей железной кружке.
Пора сьезжать, пора прощаться. На пороге детства, у дверей в Фиру, стоял Отец, его уста были намертво склеены, а глаза широко раскрыты.
