конце: мы бегали по залу и наступали на воздушные шарики, а они с шумом лопались.

Саймон назвал это своим лучшим днем рождения.

Я подарил ему открытку, но не забывайте, что я тогда был совсем маленький. Я нарисовал домик с улыбающимся солнышком наверху, в точности такой же, как у миссис Грининг, но самое главное — я провел диагональные линии, так что картинка получилась объемной. Никто меня этому не учил, я сам придумал.

Это была одна из нескольких сотен открыток, которые ему тогда подарили. Мама разрешила их сохранить, и они еще долго потом валялись в гостиной, загромождая каминную полку и журнальный столик. Я даже не знал, понравился ли ему мой подарок или он его не заметил. До того самого дня, когда мама сказала, что открытки нужно выкинуть.

Она была в плохом настроении и отругала меня за беспорядок в моей комнате, заявив, что я ей все нервы вымотал и что она ждет не дождется, когда же наконец каникулы закончатся и я отправлюсь в школу и перестану путаться у нее под ногами.

Наверное, я зря принял это так близко к сердцу, мамы иногда теряют терпение, особенно во время летних каникул, когда парочка мальчишек переворачивает весь дом вверх дном. Это нормально. Она не била нас, не оставляла без ужина, поэтому я напрасно так переживал. Но к тому времени, как ее внимание переключилось на открытки и наступила очередь Саймона, я уже рыдал, как младенец.

Саймон решительно направился к подоконнику и взял мою открытку. Он так старался сосредоточиться, что даже сморщился и прикусил язык. Потом он заявил мне, что я должен стать профессионалом. Только он не мог выговорить это слово. Оно у него получилось с пятой или шестой попытки. Саймон попросил меня показать, как я это сделал, и весь вечер мы вместе просидели за обеденным столом в кухне, рисуя картинки. Я сказал ему, что он тоже должен стать профессионалом.

Он покачал головой и отвел глаза.

Моя открытка, единственная из всех, перекочевала в его дурацкую сокровищницу, и когда после его смерти я нашел ее там, и когда я думаю об этом сейчас, мне грустно и радостно одновременно.

Джейкоб облокотился на прилавок. Возможно, он чувствовал то же, что и я, но по своим собственным причинам. Но наружу прорвался только гнев. Я бросил пакетики в кружки и налил воды в чайник. Он не ждал от меня никаких слов. Он мог сердиться и без этого.

— Она даже не хочет об этом говорить. Она попросила меня больше не обсуждать эту тему.

Я достал из холодильника молоко и налил немного в чашки. Джейкоб — один из тех, кто предпочитает сначала наливать молоко и класть сахар. Когда чайник закипел, он тоже раскипятился.

— Кто так делает? Кому пришло в голову сделать взрослому человеку такую прическу? Она им не девочка. И не кукла.

Мои мысли были уже далеко.

Меня отвлекают связи. Я нахожу их повсюду, потому что мы все сделаны из одного теста, одной и той же звездной пыли, маленькая девочка и кукла, соль в воздухе, дождь, пропитывающий мою одежду. Он умоляет меня: хватит, перестань. Перестань. Его руки, держащие факел, дрожат. Он пытается убежать, как обычно, по-дурацки наклонившись вперед и широко разведя ноги в стороны. Она хочет поиграть с тобой, Саймон. Она хочет поиграть в салки.

Джейкоб саданул кулаком по столу так, что задребезжали груды грязных тарелок и ножи с вилками попадали на грязный линолеум.

— Ты даже не слушаешь. Ты никогда не слушаешь.

— Я просто…

— Да что с тобой такое?

— Ничего.

— Тогда выслушай меня.

— Извини…

— Она им ничего не сказала, потому что ей было неловко, и она боялась, что им тоже будет неловко. А им вообще плевать. Она сидит, уставившись в стену или в окно, а в это время они делают все, что им