Металлический скрежет двери показал, что изнутри поправили подпирающую трубу. Значит, выходить не собираются. Следовательно, надо искать варианты...

Юрке Шкурнику приснилось, что ему надели на голову жестяное ведро и кувалдой по ведру ударили. От такого удара проснулся он сразу и в панике, обычно ему не свойственной. Ошарашенно огляделся, все еще слыша звон в ушах. Беслан сидел рядом с зажженным фонарем, положенным на вещмешок, уперев руки в пол, и так глаза таращил, словно они у него вылезти из глазниц намеревались, и Беслану стоило больших усилий удержать их на месте.

Но оба не сразу поняли, что бьют с обратной стороны в дверь. Просто проснулись от испуга и от звона в ушах, ничего не понимая и не зная, что делать. И только после второго удара все встало на свои места.

– Накрыли, – мрачно и отчаянно, с болью прохрипел Шкурник.

Он не боялся погибнуть. Жизнь его была такой, что погибнуть он мог бы уже множество раз, хотя всегда умудрялся выбраться из самой тяжелой ситуации. Сейчас сам себя необдуманно загнал в действительно безвыходную, но страха не испытал. Испытал только горькую, невыносимо тоскливую обиду за то, что у него в вещмешке лежат сто тысяч баксов, а он не успел еще ни одной бумажки из этой суммы потратить. Жалко было деньги и противно было думать, что они кому-то другому достанутся. Невыносимо было так думать. И от того обида вызывала злую, неукротимую ярость.

– Не хочу... – будто бы даже на командира огрызнулся Беслан, но поднятый автомат, как и сам Табиб, направил в сторону двери.

Стреляли они синхронно, хотя еще при входе видели толщину листовой стали и предполагали, что пуля ее не одолеет. Тогда это радовало и казалось, что в этой комнате, закрывшись изнутри, они будут под надежной защитой. И не думали о том, что не будет возможности отсюда выйти. Пули оставляли, наверное, вмятины на металле, высекали искры, с радостью прочерчивающие темноту того угла глухой комнаты, куда луч фонаря не попадал, рикошетом били в бетонные стены и снова рикошетили, пролетая рядом с воробьиным чириканьем...

– Ой, – тихо вдруг сказал Беслан и упал лицом вниз, как раз под луч своего фонаря.

Шкурник посмотрел почти без сострадания. На войне быстро теряешь сострадание, потому что на всех его просто не хватает, а запасы сострадания, как и всего прочего в человеке, не бесконечны. Пуля рикошетом умудрилась попасть Беслану сбоку в шею. С такими ранами не живут. Любая новая пуля могла бы точно так же попасть в шею или в голову и самому Шкурнику. И он опустил автомат.

Беслан еще судорожно, с натугой и порывами шевелился, пытался туманную голову на ослабевшей шее поднять и на командира посмотреть. Должно быть, хотел попросить помощи. И кровь ручьем сбегала на бетонный пол, черная кровь, как их судьба. Но – зачем? Зачем нужна эта перевязка? Да, есть у каждого из них в вещмешке перевязочные пакеты, можно и перевязать. Только ни к чему. Жизнь-то кончилась уже. Жизнь кончилась, не успев превратиться в красивую и беспечную, которой так сильно хотелось попробовать на вкус и на ощупь. Она забуксовала на разбитых дорогах неверной военной судьбы и встала, не в силах дальше двинуться. Кончилась жизнь, и ни к чему теперь перевязки, ни к чему теперь помощь, поддержка, сочувствие... Все, что сопутствует жизни, теперь ни к чему...

И доллары ни к чему. Сто тысяч. Это очень много. Но на них не купишь жизнь, как не отвратишь смерть, которая стучит сейчас снаружи, стараясь войти. Ни к чему эти доллары, Беслан, неужели ты не понимаешь. Даже доллары ни к чему. Даже сто тысяч долларов.

– Как себя чувствуете, парни? – прозвучало насмешкой из-за двери.

Это смерть насмехается, спрашивает о самочувствии.

Юрка Шкурник поднял автомат и с одной руки выстрелил. Он хотел только раз выстрелить. Но не успел вовремя палец убрать со спускового крючка. Одеревенели пальцы перед смертью. Получилась очередь в два патрона. И пули срикошетили. Рядом с головой прочирикали...

– Говорите, пожалуйста, помедленнее, я плохо понимаю.

Смерть за дверью издевалась, радовалась своей безнаказанности и издевалась.

Шкурник встал, шагнул к двери и подправил трубу, подпиравшую дверь. Все-таки удары ее чуть не выбили. Пусть теперь заново бьют. Пусть все ноги отмолотят. Он успеет сделать то, что должен сделать...

Сделать это необходимо, чтобы, умирая, не страдать от жадности и зависти, не мучиться мыслями о том, что его деньги сделали кого-то счастливым. Невыносимо так умирать...

Как долго он стремился к богатству, как мечтал о нем и лелеял свои сладкие мысли. Он даже подумывал сделать операцию где-то там, на Западе. Там, говорят, врачи все могут. Смогли бы, наверное, и глаз его выпрямить, нормальным сделать. И никто не звал бы его тогда Косым. А то ведь с детства дразнили. И никто не звал бы его тогда Шкурником, потому что он стал бы уважаемым человеком. Деньги способны любого сделать уважаемым. Деньги все способны сделать.

Сделать все? Нет. Не могут они его спасти. Тогда зачем они? Тогда – будь они прокляты. Пусть они умрут вместе с ним.

Шкурник сел спиной к двери. Вывалил все содержимое своего вещмешка на пол – запас одежды, перевязочные пакеты, бумаги, списки отряда, документы, но пачки с долларами отложил в сторону. Не отбросил, а отложил аккуратной стопкой. И даже края стопки с улыбкой подравнял двумя руками. Потом, не думая долго, добавил туда же содержимое тощего вещмешка Беслана. Полюбовавшись кучей, вытащил из кармана сигареты и зажигалку, закурил, поправил луч фонаря, чтобы хорошо помогал, разорвал первую пачку с долларами, и развернул банкноты веером. Он поджег самый нижний уголок самой нижней банкноты и любовался, глядя, как пламя начинает поедать зеленовато-белесое число 100, потом переходит на лицо американского президента. Он даже не знал, как этого президента зовут, и чуть-чуть пожалел об этом. Всегда приятно знать имя того, кого сжигаешь так безжалостно. Нет. Не безжалостно. Жалко деньги. Жалко эти сто тысяч баксов. Кошки на душе скребут от этого пламени. Тяжело уничтожать свою мечту. Но еще тяжелее думать о том, что эти баксы обрадуют кого-то другого. Это совсем невыносимо.

Шкурник потянулся за следующей пачкой, но подобрал с пола банковскую упаковочную ленту, на которой значилась сумма, содержащаяся в пачке. Хотел сжечь, но остановил себя. И ленту в сторону отбросил. Пусть поймут, какая сумма им не досталась. Пусть волосы на себе рвут от жадности. Сто тысяч пройдут мимо их рук. Все упаковки надо оставить.

В дверь опять ударили. Звон в уши вошел.

Юрка Шкурник даже не обернулся. Ему смешны были потуги этих людей, стремящихся войти сюда и завладеть его ста тысячами баксов. Его ста тысячами... Ведь именно ради этого они и пришли сюда. Им очень хочется хорошо жить, им очень хочется ездить на приличных машинах, но ничего у них не выйдет. Американские президенты горят адским пламенем, горят, чтобы никому уже не достаться, чтобы никому уже не сделать жизнь беспечной и веселой.

Новая пачка развернулась веером, легла с догорающими остатками первой пачки на бумаги и тряпки из вещмешков. Потом еще одна пачка... Вееры у Шкурника получаются красивые, в каждой банкноте видно лицо американского президента. И пусть он горит в этом пламени. Он обманул Табиба, поманив сладкой жизнью, и за это осужден на сожжение.

В дверь били и били. Раз за разом. С равными интервалами.

Противно завоняли горящие тряпки. Закашлялся уже не поднимающий голову Беслан. Пусть кашляет. От кашля у него изо рта кровь пошла. Это к лучшему, быстрее захлебнется и не будет долго мучиться. Не будет в дыму задыхаться, как задыхается Шкурник. В комнате никакой вентиляции нет. И дыму выйти некуда.

Пачка за пачкой разворачивалась веером и ложилась в пламя, чтобы уничтожить американского президента. Обманщиков следует уничтожать жестоко. До конца. Пачка за пачкой. Когда легла в костер последняя пачка, Шкурник услышал другой звук за спиной. Понял: это упала наконец-то труба, подпирающая дверь. Но сама дверь распахнулась не сразу. А когда она распахнулась, Шкурник сорвал с пояса две гранаты, кольца с них сдернул и радостно откинулся навзничь, чтобы встретить вошедших широкими объятиями. Он слишком поздно увидел, что в дверь никто не вошел. Только стволы просунулись, но тут же спрятались, потому что при свете костра гранаты в руках Шкурника было видно хорошо.

Шкурник хотел было подняться, чтобы обе гранаты за дверь бросить, но не успел... Взрыв грохнул...

Когда начали выбивать дверь, грохот поднялся основательный, способный повредить вечерней операции. И полковник Согрин, показав на глаза и уши, кивнул Кордебалету в сторону лестницы. Тот язык жестов отлично понял и сразу вышел из подвала. Из окон первого этажа контролировать улицу было трудно – мешали густые, вольготно и свободно разросшиеся без жестоких ножниц садовника декоративные кусты. Кордебалет поднялся на второй этаж. Оттуда всю улицу было видно хорошо в обе стороны. Но улица была пуста, как и заброшенные сады через дорогу. Удары снизу доносились, но здесь, в доме, они были не так слышны и вовсе не били по ушам и по мозгам вибрирующей волной. Все-таки подвал был достаточно глубокий и глухой, а подвальная лестница исполняла роль глушителя.

Чтобы проверить обстановку более основательно и исключить подозрения, Кордебалет даже в сад вышел и приблизился к забору дома Ахмата Хамкоева. Здесь звуки были едва-едва различимы, и невозможно было понять, откуда они идут.

Лаяла, грозно предупреждая о своем присутствии, собака. Наверное, та самая кавказская овчарка ментовского капитана. Но она от забора далеко. На цепи, похоже, у ворот сидит. Слышит все лучше людей, но сказать никому не может. Потом из подвала взрыв раздался. Глухой. Но тоже не все смогут понять, что это был взрыв, а главное, не смогут определить, где он раздался. Значит, особой тревоги в округе поднято не было. Снайпера, хочется надеяться, не спугнули...

Полковник Согрин категорически предупредил, что со снайпером работать будут только спецназовцы, имеющие опыт скрытного слежения несравненно гораздо более богатый, чем у «альфовцев».

– Не понял, отчего такое сомнение в наших способностях, – проворчал майор Султанов, впрочем, неуверенно.

– Мы же вам уступили право штурма подвала, – добродушно объяснил подполковник Сохно справедливое распределение ролей. – Там – вы опытнее и сильнее. А здесь – наша кровная деятельность, и вы можете нашего снайпера только спугнуть.

– Что-то я не заметил в подвале никакой уступки, – дополнительно проявил недовольство майор, желающий иметь возможность полностью включиться в работу, чтобы контролировать ее и в дальнейшем. Все сотрудники ФСБ любят осуществлять контроль, и от этого въевшегося в кровь принципа им бывает избавиться трудно, приходится порой через себя перешагивать.

– Как так? – не понял Сохно. – А кто ногами в дверь молотил? Я, что ли, или полковник Согрин. Там, простите, вы работали, громко и эффектно, здесь мы, тихо и эффективно – это решено.

Подполковник, похоже, слегка обижался, что хваленые «альфовцы» не сумели взять живым такую одиозную фигуру, как Юрка Шкурник, а он ведь им выложил его, как на блюдечке, готовенького.

– Если уж мы взяли на себя ответственность, то отвечать можем только за себя, – добавил полковник и тут же обосновал свое решение: – Подобные