«Помнишь, вчера я тебе показывала…» Сердце ее забултыхалось возле горла, и перестало хватать воздуха, Дора моментально заревела и стала дергать мамину руку. Прохожие останавливались, кто-то спросил, не нужна ли помощь. Мать отрицательно покачала головой, шепнула, что ей душно, взяла Дору за руку крепко-крепко и повела домой. Пусть у дочки замедлилось развитие, пусть она станет впоследствии кретинкой, но мать не бросит больного ребенка!..

А потом в поликлинике ей сказали, что анализы замечательные. Мать слушала, кивала, думала — сказать или не сказать про замедленное умственное развитие дочки, а потом попросила направить их к детскому невропатологу.

Мужчина-невропатолог долго и вдумчиво беседовал с Дорой, показывал цветные картинки, просил нарисовать дом, дерево, человека и сообщил матери, изломавшей за время приема пальцы до боли, что развитие ее ребенка соответствует возрасту, и он не находит никаких тревожащих факторов. Главное — она очень спокойна и уравновешенна, а это сейчас для детей большая редкость. Мать решилась рассказать про «уроки чтения», но врач ответил, что и такое бывает, просто ребенок проявил раньше больше своих способностей, а потом «расслабился». Он добавил, что есть дети, которые начинают читать до трех лет, потом все забывают, и их приходится учить заново… Женщина опять кивала, но душа у нее плакала и кричала. И они ушли из поликлиники, купили на углу мороженое и наперегонки понесли домой, есть. Матери казалось, что она встала на круговой движущийся трек, и он несет ее, не пуская ни вперед, ни назад, не прислушиваясь к ее воле…

Еще через год мать спросила у Доры, не болят ли у нее зубки, не шатаются ли, услышала, что нет, собственноручно потрогала все молочные зубы и поняла, что они стоят крепко. От такого открытия она выпила две таблетки снотворного. Не помогло. Среди ночи мать встала, подкралась к Дориной постельке и осматривала ее, спящую, до рассвета. Она не могла оторвать глаз от тельца своей дочери, которое — она-то знала! — не прибавило в росте ни на сантиметр в течение двух лет, которое ничуть не потолстело, не похудело, не загорело, не побелело со дня рождения девочки в 1970 году. А когда до нее дошел вдруг простейший факт, что и волосы Доры уже два года не требуют стрижки, она вскрикнула, опрометью вбежала в комнату к мужу, растолкала его и все, все выложила, что видела и о чем догадывалась. Муж не хотел верить в этот бред. Женщина рыдала, погоняла его пойти и проверить самому, судорожно куталась в одеяло — ей было страшно до того, что она замерзла. Муж отправился посмотреть на Дору вблизи. Вернулся он с изменившимся лицом, сел у окна и закурил, и мать поняла: все — правда.

Отношения супругов с того дня стали портиться. Сначала муж попытался выяснить еще раз, здорова ли Дора. Были найдены хорошие врачи и специалисты, затрачены хорошие деньги — но все светила говорили, что ребенка можно отправлять в космос. Дора была здорова так, как не может быть здоров человек из плоти и крови.

Доре пора было в школу, но об этом и речи быть не могло, и еще год прошел в безнадежном ожидании изменений. Отца все чаще подолгу не было дома. Женщина ни на шаг не отходила от Доры. От вынужденного бездействия она стала шить на заказ и быстро достигла почти профессионального уровня. В те годы на деньги, заработанные шитьем, можно было жить, да и отец пока отдавал свою зарплату… И, как в дурном сне, мать с дочкой ходили то в зоопарк, то в цирк, но безудержное ликование Доры уже не радовало. Мать от этого зачарованного веселья была готова сойти с ума. Иногда ей чудилось, что для нее время тоже остановилось, но зеркало и боль в сердце утверждали обратное.

А в доме на них косились, и, как запах гари, носилась из квартиры в квартиру весть, что девчонка из сорок восьмой не растет, и не умнеет, и скоро ее родной отец продаст в цирк, в лилипуты, а маманя, эта гордячка, на глазах дурнеет. На них бесстыдно пялились из окон, а к отцу все чаще подходили сердобольные соседки и выпытывали, как здоровье девочки. Отец не выдержал и сбежал.

Последний раз они встретились в Парке имени Горького в октябре 1980 года. Дора бегала по поляне и собирала кленовые листья. Ей должно было бы исполниться десять лет, но перед сидевшими на скамейке родителями резвился пятилетний карапуз. Отец предложил матери расстаться. Она спокойно кивнула. Он предложил оставить им квартиру, она поблагодарила.

— Мурик, сделай корону! — закричала, подскакивая к матери, девочка, сунула женщине пук листьев и упрыгала вдоль аллеи на одной ножке.

— Не ходи далеко! — крикнула вслед мать и занялась рукоделием.

— Слушай! — не выдержал отец. — Но что все-таки с ней случилось! Это же черт знает что такое?..

— Черт, может, и знает, — устало ответила женщина. — Меня больше заботит другое. Меня волнует, что будет с ней, когда я умру.

Отец побледнел:

— Ты думаешь?..

— Да, — шепнула она блеклыми, без помады, губами. Руки ее доплели прекрасную многозубчатую корону, и, увидев это произведение искусства, Дора вприпрыжку понеслась к ним, напевая без слов. Пока °на бежала, отец успел сказать:

— Ты прости. Не сердись. И не волнуйся, я деньгами помогать буду. Но я часто приходить не согласен.

Мать снова кивнула.

— Переводи деньги на почту, — посоветовала она. Дора надевала корону и кокетливо спросила у отца:

— Мне хорошо?

— Очень, — ответил он, глядя на дочь погасшими глазами.

Это была банальная дьявольская ловушка, в которую наивная, хоть и 25-летняя Дора с удовольствием попалась. Договор с нечистым был заключен на одну Дору и ею одной подписан. Мать в нем упомянута не была. Ребенок не рос, но мать старела, и годы вокруг них шли так, как им полагалось. И все в России менялось в ту же плохую сторону, какую Дора в прошлой жизни уже наблюдала. Тогда она, эта сторона, ее страшила. Зато теперь вечного младенца не страшило ничто.

Дальнейшая жизнь была похожа на бесконечный пунктир: черные штрихи — существование матери, светлые прогалы — житье Доры. В те годы, когда женщина одна могла прокормить ребенка, эта странная семья не знала нужды. Отец присылал не много, но достаточно, а из матери получилась такая портниха, что от заказов отбою не было. Основная проблема была в том, что мать не ходила на работу, и ее сочли тунеядкой. Стали приходить комиссии. Приходили из школы, затем — из РОНО, затем — из каких-то еще медицинских органов, женщина путала их названия… Все сходились на том, что ребенка, пораженного таким странным, уникальным заболеванием, надо поместить в специальный интернат, где за ним бы ухаживали и наблюдали, а матери пойти работать, как всем советским людям. Мать, чувствуя сердцем суть этих предложений — отдать дочку для опытов, — сопротивлялась, как могла. Это был лес кошмаров, где несчастная бродила кругами, зигзагами, синусоидами и не могла выбраться. В лесу ждали «официальные лица», администраторы, медики, выглядывали из засад соседи, уходили по темным тропинкам, таясь, чтобы не встретиться с нею даже прощальным взглядом, друзья, ночи напролет стрекотала обезумевшим сверчком швейная машинка… И в том же лесу скрывалась небольшая, но такая красивая, уютная, залитая солнечным светом и теплом полянка, где летали бабочки величиной с ладонь, росли цветы, крупные, будто садовые, и резвилась Дора, пухленькая малышка. Радость ее была неподдельна, глаза блестели от счастья — смышленые, горящие глазенки умного пятилетнего ребенка. Не старше. А согласно свидетельству о рождении, Доре скоро должно было стукнуть пятнадцать лет.

Наконец мать, точно черную душную паутину, прорвала сеть непонимания и смогла решить свою проблему. Дору признали инвалидом детства, мать оставили безработной, как ухаживающую за ней, назначили даже небольшую пенсию девочке, но поставили на учет в районной поликлинике и обязали проходить диспансерный осмотр два раза в год, весной и осенью. После этого решения женщина с ребенком остались в относительном покое.

Время шло. Лик его менялся так же, как лицо Дориной матери. В тридцать пять она выглядела на все пятьдесят. К сорока годам стала почти старухой. Но для Доры ее «мурик» был по-прежнему лучше всех других теть.

А облик времени становился все более жестоким. Скоро уже мать Доры узнала, как не бывает в