— Ну, милая, а как вопрос решим: или завтра вы просыпаетесь ребеночком…

— Ой, нет, — испугалась Дора, — а время отмотать нельзя?

— Можно-то оно можно, да только смотрите, ничего не упустите. Точно ли в прошлое хотите?

— Конечно, сказала же.

— Ну, пишем: в 1975 год вас возвращаем с мамочкой и с папочкой. Да подумайте, моя милая, ничего не упустили? Исправить можно, пока луна круглая, — а в окне молочно белело, луна переместилась в край окна, и свет ее пропал.

— А память вы у меня заберете?

— А как же? В этом почти весь смысл. Какая у пятилетнего ребеночка память? Как в зоопарк или в цирк ходили, книжечку какую читали…

— А тут что будет вместо меня?

— Да ничего ж не будет, радость моя, коль мы с вами на двадцать лет назад вернемся и жизнь заново для вас пойдет. А тут все и без вас получится. Смотрите, а то вдруг потом захотите вырасти?..

Дора усмехнулась такой гримасой, которая сделала бы честь и самому сатане. А он смотрел на нее добрым дядюшкой.

— Давайте контракт!

Сатана пристроил лист поверх «дипломата» и протянул Доре блестящий стилет — золотое перо. Дора схватила его и храбро ткнула в подушечку указательного пальца. Кровь капнула ягодкой на лестничную стертую клетку. Дора прямо мягкой частью пальца нарисовала на гладкой бумаге контракта три буквы «Фав…» и росчерк, похожий на метеоритный след.

— Ну вот, хорошая моя, сделали дело. Теперь недолго вам ждать. Будьте здоровы с матушкой! — Гость спрятал в свой кейс договор и перо, кивнул дружески и стал спускаться по лестнице. Дора еще взрослыми глазами смотрела ему вслед, и смутное сомнение терзало мозг: что-то забыто, что-то обойдено. Когда скрипнула дверь подъезда, Дора вспомнила слово «матушка» и охнула, как раненная, и закричала:

— Черт! Черт тебя побери!

Было уже очень светло. Луна потеряла не только форму, но и место на небосклоне. Долговязая девица в джинсах хотела опрометью мчаться вниз, вдогонку за сатаной, но контракт вступил в силу, и толстенькая Девочка в белых колготочках полезла вверх, потому что вечно путала этажи, выкликая при этом:

— Ма-моч-ка! Мурик! Му-рик!

Бабушка Настя, соседка с верхнего этажа, умершая в 1983 году, засмеялась, глядя, как маленькая Дора лезет по ступенькам.

— Ух ты, моя милая, опять ко мне в гости идешь! Пойдешь к бабе Насте?

— Не, — попятилась девочка, — я домой пойду… Я к мурику иду.

— Ух, ангелочек! — растрогалась бабушка. — Опять этажи перепутала? Ну, пойдем тогда к мурику. Надо же, как мамочку называет!..

Дору на ручках отнесли к двери их квартиры. У входа лежал вьетнамский соломенный половичок. Открылась дверь, брякнув старой щеколдой. Дора бодренько вбежала в дом.

В комнате стоял телевизор «Рекорд» и шкаф «Хельга», радиоприемник, однопрограммный сундучок на ножках, провозглашал на весь мир, что «утро красит нежным светом стены древнего Кремля».

Перед трюмо в солидной исцарапанной раме стояла красивая рыжая женщина в брюках-клеш с яркой отстрочкой понизу и с короткой круглой стрижкой. Она, поплевывая в коробочку с тушью, красила ресницы. В ванной журчала вода и жужжала безопасная бритва.

— Вася, — сказала женщина, не переставая делать «выходное» лицо, — ты можешь бриться скорее? Мы опоздаем. Заинька моя, готова? Давай мы с тобой новые брючки наденем. Хорошие тебе брючки мама подарила?..

Из-под шкафа высовывалась огромная морда надувного крокодила, которого вчера подарил Доре папа. Главное, что он вручил его большим, настоящим, жутковато-смешным, а при дочери не накачивал воздухом. Дора все думала, как же папа его принес домой, когда всегда приходил с пустыми руками и первым делом подбрасывал дочку под потолок.

…Пятилетняя Дора, крепко держа правой рукой маму, а левой — отца, шла по Тверской улице в колонне демонстрантов. Звучало стократ усиленное динамиками «Утро красит нежным светом…». Москва была одним огромным подарком девочке. Дора была счастлива и кричала: «Ура!»

Сначала все было хорошо. Они ходили всей семьей в зоопарк, в цирк, в парк имени Горького, покупали на улице мороженое и несли домой наперегонки, по многу раз ездили вверх-вниз на эскалаторах метро и кормили хлебом лебедей на Чистых прудах.

Прошла зима. И странная туча набежала на лицо Дориной матери, когда все прошлогодние весенние платьица и сандалики оказались девочке впору. Даже новые брючки, красивые, но тесные, не пришлось перешивать. Однажды вечером, уложив наигравшуюся Дору спать и услышав ее ровное дыхание, она сказала мужу о том, что дочь не выросла за год ни на сантиметр. Он отнесся к этому на удивление легко, сказав со смехом, что, сэкономив на детской одежде, он купит жене дубленку. Мать побледнела и прервала разговор. В глазах ее стало темнее, в лице появилась морщинка постоянно скрываемой боли.

Среди наступившего жаркого лета 1976 года она повела Дору в поликлинику. Пролепетала, что девочка плохо растет, и важная дама, похожая больше на министра здравоохранения, чем на участкового врача, заявила, что такие феномены возможны, у каждого организма свой график физического развития. Но, взглянув на близкую к обмороку визитершу, врач смилостивилась и дала ей направление на анализы. Потом посмотрела на румяную, здоровенькую Дору и пожала плечами, подумав, что молодые мамаши — отчаянные перестраховщицы.

Мать чуть-чуть успокоилась. Но по пути из поликлиники ее ждал новый удар. Уже давно они с дочкой учились читать вывески магазинов.

— Ну, Дорик, что там написано?

Дора долго серьезно смотрела на однозначное слово «Молоко», морщила лобик, надувала щеки и наконец сказала:

— Не знаю.

— Как же не знаешь? Ты же знаешь, что мы здесь молочко берем?

— Да.

— А как сказать «молоко» ты знаешь?

— Знаю.

— Ну, так читай. Видишь: мо-ло-ко. Ты же все буквы знаешь!

— Не все.

— Здравствуйте, я ваша тетя! Что тебе тут непонятно?

— Первая раскоряка.

— Что-о?

— Раскоряка. Она непонятна.

— Дорик, это же буква «эм», с нее же слово «мама» начинается, а ты говоришь — непонятно. Не пугай меня. «Ммм», повтори за мной.

— Ммм.

— А теперь читай: мо-ло-ко.

— М-мо-ло-ко, — с натугой повторила Дора.

— Видишь, как просто, — радовалась мать. — Ты маленькая врунишка, я же тебе вчера показывала, как читать «молоко», помнишь?

— Помню. А раскоряку не помню.

— Но вчера… — Вдруг в груди женщины стало тесно и жарко, даже пот выступил на лбу. Отпустив ладошку Доры, она прислонилась к пыльному тополю и увидела в знойном воздухе ряд одинаковых картин: вчера, и позавчера, и третьего дня, и неделю назад они с дочкой проходят мимо злосчастного «Молока», Дора пытается читать, но забывает букву «эм», и каждый раз она, мать, взывая к ее памяти, говорит: